Джером Джером - Досужие размышления досужего человека Страница 45

Реформаторы толкуют о запрете так называемых салонов… Восемнадцать лет назад мы закрыли двери всех лондонских мюзик-холлов двадцатью девятью голосами против семнадцати.

Их споры являют собой пример спокойного достоинства и продуманной аргументации, мы же всегда полагали, что такие забавы — помеха демократии и прогрессу.

Я встретил автора осуждающей резолюции в старом добром варьете «Павильон» на следующий вечер после ее принятия, и мы продолжили обсуждение за бутылочкой светлого пива. В защиту своей аргументации он настаивал, чтобы я дослушал до конца все три номера в жанре «лайон-комик»[18]. Я весьма успешно парировал выпад, обратив внимание оппонента на выступление танцовщицы в синем трико с соломенно-желтыми волосами. Хотя я забыл имя девушки, ее красота и грация никогда не померкнут в моей памяти. Разве можно сравнить артистов тех времен с нынешними! Сейчас девушки в синем трико то и дело мелькают передо мной, но куда делось былое волнение? Где вы, чаровницы двадцатилетней давности? Я мечтал о вас целую неделю, дожидаясь выходных, мечтал коснуться нежной белой ручки и почитал райским блаженством запечатлеть поцелуй на алых устах. Только вчера я узнал, что сын моего старинного приятеля тайно женился на девушке из кордебалета. «Бедняга!» — воскликнул я, а в те времена первым делом подумал бы: «Вот счастливчик! И как ему удалось завоевать ее сердце?»

В те времена танцовщицы представлялись мне ангелами. Кто усомнился бы в этом, взирая на них с дешевых мест партера? Они порхали по сцене, чтобы обеспечить мать-старушку и заплатить за учебу младшего братца. Двадцать лет назад мне хотелось боготворить их. А сейчас?

Есть старая пословица. Глаза молодых смотрят на жизнь сквозь розовое стекло, глаза пожилых — сквозь мутные очки. Мои подружки с соломенно-желтыми волосами уже не кажутся мне ангелами, однако они и не отъявленные грешницы, как считают некоторые. Под ангельскими перышками — обычные женщины, клубок слабостей и безрассудств, нежности и силы. Говорят, ты красишь лицо и волосы; следы от краски остаются на подушке. Но разве мы не занимаемся тем же, примеривая добродетели, которыми не обладаем? Когда смоются румяна и пудра, еще посмотрим, сестра, кто из нас двоих окажется достоин презрения.

Прости меня, великодушный читатель, за то, что отвлекся, — а всё они, девушки из варьете. Я рассказывал о «Мятежном буревестнике», о задуманных нами преобразованиях. Мы упразднили смертную казнь и войну. Под нашим натиском — с преимуществом в двенадцать голосов — не устояли ни Рождество, ни банковские праздники. Все, что выносили на обсуждение, неизменно упразднялось. Боюсь, на свете осталось мало того, что мы не тронули.

Мы с наслаждением подвергали Рождество остракизму. Обнажали внутреннюю пустоту слезливых рождественских сантиментов, высмеивали пышные рождественские застолья, сусальные рождественские посиделки и нелепые пантомимы. Остряки ерничали, издеваясь над рождественскими гимнами, социальные реформаторы обличали рождественское пьянство, экономисты в голос хохотали над рождественской благотворительностью. Единственным аргументом в пользу этого жалкого празднества считалась возможность предаваться успокоительным размышлениям по его окончании, радуясь, что до следующего Рождества остается целый год.

Однако с той поры, когда я с легкостью брался за переустройство мира, я много чего повидал и уже не так уверен в своей правоте. Рождество по-прежнему представляется мне довольно бессмысленным праздником, но вот я выглядываю из окна и вижу убогие гостиные, украшенные гирляндами из разноцветной бумаги. Они протянулись под закопченным потолком, неуклюже свисают с рожков дешевой газовой люстры, окаймляют засиженное мухами зеркало и безвкусный пейзаж на стене. Много часов над этими жалкими колечками трудились натруженные руки. «Ему понравится»… «Она обрадуется, что комната похорошела»… Чем дольше я смотрю на эти грубые украшения, тем ярче проступает их подлинная красота.

Аляповатая картина с мальчиком и собакой раздражает меня вопиющей безвкусицей, но я вижу угрюмого малого, который старательно прилаживает ее на стену — руки, не привыкшие к тонкой работе, толпа домочадцев, с восхищением взирающая на то, как его стараниями преображается убогая комната. И вот картина в дешевой раме висит над камином — единственное яркое пятно на стенах с потеками сырости, а усталые глаза пытаются разглядеть за пестротой и яркостью проблеск настоящего искусства.

Я не одобряю рождественские гимны и всякий раз испытываю искушение отворить окно и забросать поющих углями, благо живу я высоко. Я не верю в искренность их пения; наверняка это юные бездельники, нашедшие предлог, чтобы безнаказанно погорланить на улице. Один из них выучил припев, второй играет на гармонике, а третий отбивает такт подошвами. Они мешают мне работать, и я испытываю невольное желание заткнуть им глотки.

Тянет выключить свет, потихоньку отворить окно и швырнуть угли вниз. Вряд ли они поймут, из какого именно окна полетел уголь, и я выйду сухим из воды. Стоят они прямо подо мной, и, если повезет, я не промахнусь.

Итак, пора решаться. Самих исполнителей я не вижу, поэтому целюсь по звуку. Сперва ничего не выходит, я огорчен и раздосадован; потом внезапно слышится вопль, за ним следует отборная брань — и я благодарю провидение. Музыка обрывается, певцы с хохотом расходятся. Их веселье ставит меня в тупик.

Внизу остается одна фигура. Мужчина, стоя под фонарем, грозит кулаком дому.

— Кто бросил уголь? — вопрошает он грозно.

Я с ужасом узнаю голос соседа из восемьдесят восьмой квартиры, ирландца, моего коллеги-журналиста. Подобно злосчастному герою пьесы, я мгновенно понимаю свою ошибку. Поздно. Этот достойнейший человек вышел на улицу, чтобы урезонить нарушителей спокойствия, и тут его — ничего не подозревающего и миролюбивого (пока по крайней мере) — настиг мой кусок угля. Так судьба играет смертными. Каждый из десяти горластых шалопаев заслуживал наказания, но карающий удар пал на невинного, угодив ему прямо в глаз.

Не дождавшись ответа, ирландец переходит дорогу, начинает подниматься по лестнице, останавливаясь на каждой площадке и крича:

— Какой негодяй бросил уголь из окна? А ну выходи!

Ответственный человек на моем месте дождался бы его появления, рывком распахнул дверь, храбро шагнул на площадку и заявил:

— Это был я, я бросил уголь, я хотел…

Боюсь, больше я не успел бы ничего сказать, ибо ирландец размозжил бы мне башку, не дожидаясь объяснений. К неудовольствию соседей, разразился бы непотребный скандал, который повлек бы не одно судебное разбирательство. Нешуточные страсти кипели бы несколько лет.

Впрочем, я не претендую на звание ответственного человека — я слишком плохой актер. Поэтому, разуваясь перед тем, как лечь в постель, я сказал себе: «Ирландец не в настроении выслушивать мои объяснения. Пусть остынет, вернется домой, умоется и хорошенько выспится. Утром, если мы повстречаемся по дороге на Флит-стрит, я ненароком упомяну о вчерашнем происшествии, посочувствую коллеге и выскажу предположение, что уголь бросил один из жильцов, раздраженный кошачьим концертом под окнами, а все случившееся — не более чем досадное недоразумение. Возможно, мне даже удастся заставить его посмотреть на эту историю с юмором. Позднее, в апреле или в мае, когда страсти поутихнут, я признаюсь ему, что раздраженным жильцом был я, и мы вместе посмеемся над давним происшествием за стаканом бренди с содовой.

Так и вышло. Мой ирландский приятель — здоровяк, человек добрейшей души, но весьма импульсивный — в ответ на мое признание заметил:

— Тебе чертовски повезло, дружище, что ты промолчал.

— Я понял, что спешить не стоит.

Иногда из уважения к чувствам других лучше промолчать. Да, Рождество вызывает во мне только раздражение, но я видел, как гимн «Вести ангельской внемли», исполняемый хриплым голосом в сопровождении безбожно фальшивящего корнета и флейты, разглаживал морщины на утомленных лицах и нес надежду отчаявшимся сердцам.

Одна мысль о шумных семейных сборищах на Рождество заставляет нас, интеллектуалов, кривиться, однако что вы скажете об истории, которую поведал мне один мой приятель?

Однажды на Рождество ему случилось гостить в сельской местности у друзей. И вот столкнулся он лицом к лицу с женщиной, которую в городе знавал как весьма доступную. Дверь в маленький коттедж была приоткрыта, а его знакомая вместе с какой-то пожилой женщиной гладила белье; она болтала и смеялась, поглощенная простой домашней работой, нежные белые руки ловко управлялись с утюгом. Тень упала на стол, молодая женщина подняла глаза, и ее лицо будто сказало ему: «Здесь я вас не знаю, и вы меня не знаете. Меня здесь любят и уважают».