Клод Тилье - Мой дядя Бенжамен Страница 7

Вскоре завтрак был готов. Пока яичница шипела, пузырилась и румянилась на сковороде, ветчина поджаривалась. Яичницу уничтожили в одну минуту.

Взялись за ветчину: дед ел из чувства долга, так как человеку необходимы здоровье и силы; чтобы исполнять свои обязанности; Бенжамен ел ради развлечения; сержант же ел молча, сосредоточенно, как человек, только для этого и севший за стол. Бенжамен был за столом великолепен, но его благородный желудок не был чужд зависти — этой столь низкой страсти, заставляющей тускнеть все, самые блестящие качества.

Он с разочарованным видом смотрел, как ел сержант; так, по всей вероятности, Цезарь наблюдал бы с высоты Капитолия за Бонапартом, выигрывающим сражение при Маренго. После нескольких минут такого безмолвного созерцания он решил обратиться к сержанту с вопросом.

— Питье и еда — два сходных между собой действия, на первый взгляд вы примете их за двоюродных братьев. Но питье настолько же превосходит еду, насколько орел, садящийся на вершину скалы, выше ворона, торчащего на макушке дерева. Еда — потребность желудка, питье — потребность души. Еда — заурядный ремесленник, а питье — художник. Питье вдохновляет музыкантов на сладкие мелодии, поэтов — на блестящие строфы, философов — на высокие мысли, еда же только засоряет желудок. И вот я льщу себя надеждой, сержант, что по части выпивки я не уступлю, а, может быть, даже и превзойду вас, что же касается еды, то, признаюсь, по сравнению с вами я дитя, вы не уступите в этом, пожалуй, даже и самому Артусу, и я уверен, что вы могли бы утереть нос любому индюку.

— Это потому, — ответил сержант, — что я ем за вчерашний, сегодняшний и завтрашний день.

— Позвольте же мне предложить вам еще за день вперед вот этот последний кусочек ветчины.

— Благодарю, но всему есть мера.

— Но творец, обрекший солдат на жизнь, полную резких переходов от изобилия к крайнему лишению, наделил их в то время двумя желудками; второй желудок — это их ранец, положите себе в ранец вот эту ветчину. Машкур и я — мы оба уже сыты.

— Нет, — ответил солдат, — мне не нужны запасы. Пища всегда найдется, но позвольте отдать этот кусок Фонтенуа, мы привыкли делить с ним все пополам — и горе и радость.

В это время вошел муж Манетты, неся в своем мешке живого угря.

— Машкур, — сказал Бенжамен, — уже полдень, — время обедать, как ты относишься к тому, что мы пообедаем этим угрем?

— Нет, пора в путь, мы лучше пообедаем у Менкси.

— А вы, сержант, как относитесь к тому, чтобы закусить этим угрем?

— Я никуда не тороплюсь, — сказал сержант, — так как бреду куда глаза глядят, и где бы я ни был вечером — на любом ночлеге я чувствую себя дома.

— Великолепный ответ! А какого мнения придерживается почтенный пудель?

Посмотрев на Бенжамена, пудель вильнул раз-другой хвостом.

— Очень хорошо, молчание — знак согласия. Нас трое против одного. Машкур, ты должен подчиниться большинству. Большинство, друг мой, это — могущественнейшая в мире вещь. Поставь с одной стороны десять мудрецов, а с другой одиннадцать дураков, и дураки одержат верх.

— Угорь великолепен, — сказал дед, — и если у Манетты найдется в доме свежее сало, то она может изготовить превкусный мателот. Но, черт возьми, мое взыскание! Нельзя же пренебрегать королевской службой.

— Обрати внимание, — сказал Бенжамен, — что кому-нибудь непременно придется отвести меня под руки домой, и если ты уклонишься от этой обязанности, я перестану считать тебя своим зятем.

Так как Машкур очень дорожит своими родственными отношениями с Бенжаменом, то он остался.

Когда угорь был готов, все сели за стол. Мателот, приготовленный Манеттой, был произведением искусства; сержант не мог им вдоволь налюбоваться. Но произведения кулинарного искусства — вещь непрочная, ему едва дают время остыть. Единственное, что выдерживает в области искусства сравнение с кулинарным произведением, это — произведения журналистики. Да и то рагу можно подогреть, паштет из гусиной печенки продержится целый месяц, за окороком ветчины любители соберутся не раз, но газетная статья представляет интерес лишь один день. Не дойдя до конца, вы уже забыли начало, а пробежав всю — ее швыряют на бюро, как бросают на стол уже ненужную после обеда салфетку.

Между тем, пока дядя разглагольствовал, стрелки стенных часов с кукушкой неуклонно двигались вперед. Бенжамен только тогда спохватился, что на дворе ночь, когда Манетта принесла на стол зажженную свечу. Не обращая внимания на замечания Машкура, который, кстати сказать, уже плохо соображал, Бенжамен заявил, что на сегодня хватит и пора возвращаться в Кламеси.

Сержант и дед вышли первыми. Манетта задержала дядю на пороге.

— Господин Ратери, — сказала она, — вот проверьте.

— Что это за каракули? — опросил дядя. — «Десятого августа три бутылки вина и сливочный сыр, девятнадцатого сентября с господином Пажом девять бутылок и рыбное блюдо». Господи, благослови, да это, никак, счет!

— Конечно, — ответила Манетта. — Я нахожу, что пора привести наши счета в порядок, и вы на днях пришлите мне свой.

— Мне нечего ставить вам счет, Манетта, разве это такая тяжелая работа гладить белую и полную руку такой красавицы, как вы?

— Вы все шутите, господин Ратери, — дрожа от радости, ответила Манетта.

— Я говорю то, что думаю, — ответил дядя. — Что же касается твоего счета, бедная Манетта, то он появился в роковой час. Я должен тебе признаться, что сейчас у меня нет ни гроша. Но на, возьми мои часы в залог, ты вернешь их мне, когда я уплачу по счету. Все складывается как нельзя лучше: они все равно стоят со вчерашнего дня.

Манетта заплакала и порвала счет. Дядя стал целовать ее щеки, лоб, глаза, куда попало.

— Бенжамен, — шопотом сказала ему Манетта, — если вам нужны деньги, скажите мне.

— Нет, нет, Манетта, — быстро возразил дядя. — Заставлять тебя оплачивать то счастье, что ты даешь мне, нет, это было бы слишком подло с моей стороны. — И он вновь стал целовать ее.

— Гм… не стесняйтесь, господин Ратери, — сказал, входя, Жан-Пьер.

— Вот как! Ты был здесь, Жан-Пьер? Уж не ревнуешь ли свою жену? Предупреждаю тебя, я очень не люблю ревнивцев.

— Но у меня, кажется, есть все основания для ревности.

— Дурень, ты все всегда истолковываешь ложно. Эти господа поручили мне выразить твоей жене благодарность за великолепно приготовленный мателот, я исполнял их поручение.

— У вас есть очень хороший способ отблагодарить — уплатить деньги по счету.

— Во-первых, Жан-Пьер, мы имеем дело не с тобой; здесь трактирщицей — Манетта. Что же касается уплаты по счету, то не волнуйся, я беру это на себя, ты знаешь, что за мной не пропадет ни гроша. А если ты не хочешь ждать, то я могу сейчас проткнуть тебя моей шпагой. Устраивает это тебя, Жан-Пьер?

И с этими словами он вышел.

До этой минуты Бенжамен был только возбужден и, несмотря на все признаки опьянения, он не был пьян, когда же он выплел из трактира Манетты, стужа охватила его с ног до головы.

— Машкур, где ты?

— Я здесь, держусь за полы твоего камзола.

— Ты за меня держишься, это хорошо, это делает тебе честь, ты хочешь этим сказать, что я в состоянии поддерживать и тебя и себя. В другое время — да, но сейчас я сам еле держусь на ногах, как обыкновенный объевшийся смертный. Ты обещал мне поддержку, сдержи же свое слово.

— В другой раз с удовольствием, но беда в том, что сейчас я сам нуждаюсь в поддержке.

— В таком случае, ты не сдержал слова, ты погрешил против самого священного на земле. Ты обещал мне поддержку и должен был беречь свои силы за двоих, но я прощаю тебе твою слабость, homo sum, то есть я прощаю ее тебе при одном условии: если ты сейчас же приведешь деревенского сторожа и двух крестьян с факелами, чтобы они проводили меня в Кламеси. Ты возьмешь сторожа под одну руку, я под другую.

— Да он же однорукий, этот деревенский сторож, — ответил дед.

— В таком случае я возьму его под руку, и единственное, что я могу предложить тебе, это держаться за мою косу, только поосторожней, — не развяжи мне ленты. А если тебе больше нравится, — можешь сесть верхом на пуделя.

— Господа, — сказал сержант, — зачем ходить за сто верст искать того, что находится под боком. У меня две руки, ядра, к счастью, пощадили их; предоставляю их обе в ваше распоряжение.

— Вы доблестный муж, — сказал дядя, взяв сержанта под руку.

— Превосходный человек! — сказал дед, беря его под другую.

— Я возьму на себя заботу о вашем будущем, сержант.

— Я тоже, сержант, хотя, по правде говоря, любая обязанность сейчас…

— Я научу вас рвать зубы, сержант.

— А я, сержант, научу вашего пуделя быть сборщиком податей.

— Через три месяца вы сможете ездить по ярмаркам.

— Через три месяца ваш пудель, если он окажется смышленым, будет зарабатывать тридцать су в день.