Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям Страница 8

— Лучше не надо… Маман не любит экскурсов в психоанализ.

— Не жизнь — ночная потная каторга. — Остап вынул из нагрудного кармана наутюженный, сложенный треугольником носовой батистовый розовый платок и провел тугой гладкой гранью по утомленным губам. — Лучше тачки катать с камнями.

Меня вдруг осенило:

— Ты сбежал из ее объятий навсегда?

— Обрадовался… Увы, налетчик из меня не получился, а вот к альфонсизму выявилась явная склонность, — Остап убрал платок в карман, оставив снаружи игривый уголок. — Се ля ви, Коля Остен-Бакен, се ля ви…

— Положим, в этом положении есть своя положительная сторона.

— Одет, обут, жру от пуза деликатесы и пикантности, днем отсыпаюсь… Самое глупое — снится исключительно вулкан Фудзияма, готовый к разрушительному извержению… Спроси-ка у своего родителя что бы это значило… Впрочем, не спрашивай… Я, наверное, затылком порядочно звезданулся, когда выпал из гамака.

— Откуда?

— Из ложа любви, уютно подвешенного в зале между буфетом из красного дерева и пейзажем — " стога в ночном».

— Тебе не позавидуешь.

— Буду держаться, пока хватит сил.

— Я бы помог…

— В гамаке и так тесно… Учись лучше, Коля Остен-Бакен, предметам более нужныи и прозаичным, готовь себя к карьере стряпчего или товарища прокурора… А мне пора… Амуры трубят в ерихонские трубы и хулиганят отравленными страстью и похотью стрелами… Постель зовет!

Глава 8. ПАСЬЯНС «СОБЛАЗНИТЕЛИ»

«Митрополит Двулогий благословляет чинов министерства народного просвещения в день трехсотлетия дома Романовых.»

Устать от женщины так же просто, как от надоедливого приставучего соседа (как здоровье? как погода? За сколько вчера брали копченую кильку?), как от надоедливой жужжащей мухи, как от далекого африканского слона, который смачно плюет на саванну из под задорно вздыбленного хобота и виляет куцым, с редкими рыжими волосами хвостом, и громко хлопает лопуховидными ушами, на которые можно навешать по полтонны отборнейшей первосортной лапши, и топает столбо-телеграфными ножищами, и урчит паровозным брюхом, и жует, жует, жует, жует, жует бананы, финики и засахаренные в лимонном сиропе абрикосы, и косит на слониху, беременную от вожака, маленькими заплывшими жиром (неумеренное, несбалансированное, перевитамизированное питание) глазятами, и валит, не стесняясь, пахучие вавилонские кучи, и трубит, как пьяный горнист, и бегает вдоль багрового (закат-с) горизонта, и топчет ни в чем не повинных работящих, молчаливых, термитов, и муравьев це-це, и тычется кривыми полированными бивнями в баобабы и пальмы, и задирает (по глупости) молодого слона, У которого куцый хвост покрыт редкими рыжими волосами…

Уф!

Как я безобразно и мерзко устал от этого проклятущего, стилистически-символического слона.

Вот так и Бендеру обрыдла его любвеобильная мадам.

Остап все чаще и чаще стал появляться во флигеле, но все никак не мог сообразить грандиозную комбинацию, чтобы одним махом избавиться и от притязаний ненасытной вдовушки, и от потребности в ее столь необходимых в повседневные будни — а тем более в редкие праздники — деньгах.

Иногда мы выбираем события (свадьбы, похороны), иногда события (официоз) — нас.

Торжественно, с помпой, из мрачной глыби суровых веков пришло-приехало трехсотлетие дома Романовых.

Остап встретил намечающиеся торжества с распростертыми объятиями человека, понимающего толк в царских династиях, гербах, линиях наследования и околотронных родственниках.

Он натащил во флигель уйму великокняжеских фотопортретов: все как один, в мундирах с аксельбантами, все усатые, все благородные, а самое существенное, все богатые.

Я в этом орденоносном пасьянсе сначала не уловил истинного смысла и заподозрил тусующего фотографии Бендера ни больше ни меньше, как в модном терроризме.

— Лавры Каляева не дают покоя? — спросил я прямо — и как можно ехиднее — дабы расстроить его жуткие планы.

— Не Каляева, а Петра Ильича.

— Это которого?

— Бескультурное ты образование, Остен-Бакен… Чайковского надо бы знать.

— Композитора?

— Композитора, композитора — отметь, гениального в своем роде.

— Хочешь создать ораторию во славу дома Романовых? Или осилишь симфонию «Славься его императорское величество»?

— Я выбрал оперу.

— На чье либретто?

— Собственного сочинения.

— А позвольте название шедевра музыкальной жизни?

— «Не соблазняй меня без нужды»!

— Тогда причем здесь великокняжеский пасьянс?

— Он компенсирует мое незнание нотной грамоты.

— Конечно, я не сомневаюсь в твоей способности написать оперу без нот, но выгода в чем?

— Этой опере музыка не нужна… Как известно из богемных альковов, Петр Ильич жил, не стесняясь, с великим князем, ныне покойным, и при этом еще удачно шантажировал Надежду Филаретовну фон Мекк. Она щедро оплачивала его молчание, чтобы он не афишировал, что предпочел ей великого князя.

— Нет, я не хочу и слышать о подобном… Лучше до старости пробыть альфонсом, лучше зарабатывать на жизнь тяжким честным трудом…

— Ты думаешь, Коля Остен-Бакен, я выискиваю, кому принести себя в вакхическую жертву? И глубоко ошибаешься. Я ищу жертву, которой можно предъявить счет за соблазненного мальчика. Им нужен в столь торжественный момент всенародного ликования скандал?

— А где ты возьмешь мальчика?

— Моя ля фам терибль хочет вывезти мое уставшее тело на крымское солнце. А почему бы мне мимоходом не заглянуть в места отдыха их величеств и не зарыдать пред ихней женой в горьком раскаянии, и не признаться в содомском грехе, сотворенном ейным уважаемым мужем над невинным, слабым существом — нуждающимся и страждущим.

— Заарестуют.

— Пусть только попробуют… Государь никому не простит испорченного праздника… Главное, не промахнуться в выборе соблазнителя… Вот, глянь, Павел Александрович… Подойдет он к моей нежной натуре?

— Типичный солдафон.

— А этот, Дмитрий Константинович, как? Смотрится вроде неплохо?

— Слишком меланхоличен.

— Ну, а против бравого Александра Михайловича будут возражения?

— Туповат-с.

— Зато каков его старший брат Николай Михайлович!

— Хлыщ заморский.

— Остен-Бакен, с каких это пор в тебе гнездится антимонархизм?

— Я отдаю предпочтение реформатору Петру Великому, венценосному столяру, коронованному плотнику, пьянчуге-слесарю, любвеобильному токарю, двухметровому кузнецу, разбудившему Русь звоном набатного молота о закостеневшую восточную наковальню, а не Николаю Кровавому, Тщедушному, начавшему с Ходынки!

— Пафоса-то — на троих записных патриота хватит… Впрочем, признаки прогрессирующего вырождения императорской фамилии налицо, хотя и фотографическое… Что за страна? Что за правители? Отдаться некому.

— Чего с ними гадать?.. На роль жертвы сгодится любой.

— Обоснуй.

— Если у него «рыло в пуху», то обвинения лягут в унавоженную почву, если нет, то сработает боязнь компрометации…

— Правильно рассуждаешь — пусть отвечают скопом за грех.

— Только бы не заарестовали…

— Раскаркался… Завтра едем… Приходи провожать…

Когда Остап удалился, я долго еще раскладывал так и эдак кандидатов в соблазнители.

Слон, — думал я — Бендер, молодой, не щадящий ни себя, ни других слон, идущий в атаку без боязни обломать недавно прорезавшиеся бивни, слон, которому ни почем и облезлый хорохорящийся лев, и даже впавшая в мистицизм и кликушество львица с выводком благородных, но утративших хватку предков, львят, слон, не предполагающий цепей, вольеры в зоосаде, цирковой арены или лесоповала, слон, нагло расталкивающий на водопое и гордых заносчивых жирафов, и увальней-бегемотов, и тупых околоточных- носорогов, и презрительно фыркающих высокопоставленных гривасто-хвостатых антилоп-гну, и каторжных, с политической, окраской зебр, и прочую травоядножующую, парнокопытную, крупно — и мелкорогатую фауну.

А пасьянс все никак не сходился, пророча великомученику Остапу трудное житие…

Глава 9. И НЕ ПЕТР, И НЕ ИЛЬИЧ, И НЕ ЧАЙКОВСКИЙ

«Удар состоялся.»

Остап отсутствовал довольно прилично, хамски не сообщая о себе ничего, хотя клялся и божился на пристани высылать ежедневные открытки: если с видом на море — полный порядок, если — с горами — значит не очень-то вытанцовывается.

Я мысленно скорбел по истоптанному, растерзанному, попранному безжалостными жандармами телу…

Но вот тело вернулось: здоровенькое — здоровей не бывает — стиснуло меня, отпустило, изобразило руками Казбек с Эльбрусом и объявило, что оно — морально потерпевшее.