Игорь Губерман - Гарики на каждый день Страница 9

X. Живу я более, чем умеренно, страстей не более, чем у мерина

Меж чахлых, скудных и босых,сухих и сирыхесть судьбы сочные, как сыр, –в слезах и дырах.

Пролетарий умственного дела,тупо я сижу с карандашом,а полузадохшееся теломысленно гуляет нагишом.

Маленький, но свой житейский опытмне милей ума с недавних пор,потому что поротая жопа –самый замечательный прибор.

Бывает – проснешься, как птица,крылатой пружиной на взводе,и хочется жить и трудиться;но к завтраку это проходит.

Я не хожу в дома разврата,где либералы вкусно кормят,а между водки и салатажурчит ручей гражданской скорби.

В эпохах вздыбленных и нервныхблажен меж скрежетов зубовныхпевец явлений атмосферныхи тонких тайностей любовных.

Вчера мне снился дивный сон,что вновь упруг и прям,зимой хожу я без кальсони весел по утрам.

Радость – ясноглазая красотка,у покоя – стеганный халат,у надежды – легкая походка,скепсис плоскостоп и хромоват.

Сто тысяч сигарет тому назадтаинственно мерцал вечерний сад;а нынче ничего нам не секретпод пеплом отгоревших сигарет.

Когда я раньше был моложеи знал, что жить я буду вечно,годилось мне любое ложеи в каждой бабе было нечто.

Судьба моя полностью взвешена:и возраст висит за спиной,и спит на плече моем женщина,и дети сопят за стеной.

Дивный возраст маячит вдали –когда выцветет все, о чем думали,когда утром ничто не болитбудет значить, что мы уже умерли.

Мой разум не пронзает небосвод,я им не воспаряю, а тружусь,но я гораздо меньший идиот,чем выгляжу и нежели кажусь.

В нас что ни год – увы, старик, увы,темнее и тесней ума палата,и волосы уходят с головы,как крысы с обреченного фрегата.

Уж холод пронизал нас до костей,и нет былого жара у дыхания,а пламя угасающих страстейсвирепей молодого полыхания.

Весенние ликующие водыпоют, если вовлечься и прильнуть,про дикую гармонию природы,и знать о нас не знающей ничуть.

С кем нынче вечер скоротать,чтоб утром не было противно,С одной тоска, другая – блядь,а третья слишком интенсивна.

Изведав быстрых дней течение,я не скрываю опыт мой:ученье – свет, а неучение –уменье пользоваться тьмой.

Я жизнь свою организую,как врач болезнь стерилизует,с порога на хуй адресуювсех, кто меня организует.

Увижу бабу, дрогнет сердце,но хладнокровен, словно сплю;я стал буквальным страстотерпцем,поскольку страстный, но терплю.

Душа отпылала, погасла,состарилась, влезла в халат,но ей, как и прежде, неясно,что делать и кто виноват.

Не в том беда, что сереброструится в бороде,а в том беда, что бес в реброне тычется нигде.

Наружу круто выставив иголки,укрыто провожу остаток дней;душе милы и ласточки, и волки,но мерзостно обилие свиней.

Жизнь, как вода, в песок течет,последний близок путь почета,осталось лет наперечети баб нетронутых – без счета.

Полувек мой процокал стремительно,как аллюр скакового коня,и теперь я живу так растительно,что шмели опыляют меня.

Успех любимцам платит пенсии,но я не числюсь в их числе,я неудачник по профессиии мастер в этом ремесле.

Я внешне полон сил еще покуда,а внутренне – готовый инвалид;душа моя – печальный предрассудок –хотя не существует, а болит.

Служа, я жил бы много хуже,чем сочинит любой фантаст,я совместим душой со службой,как с лесбиянкой – педераст.

Скудею день за днем. Слабеет пламень;тускнеет и сужается окно;с души сползает в печень грузный камень,и в уксус превращается вино.

Теперь я стар – к чему стенания?!Хожу к несведущим врачами обо мне воспоминанияжене диктую по ночам.

Я так ослаб и полинял,я столь стремглав душой нищаю,что Божий храм внутри меняуже со страхом посещаю.

Лишь постаревши, я привык,что по ошибке стал мишенью:когда Творец лепил мой лик,он, безусловно, метил шельму.

Теперь вокруг чужие лица,теперь как прежде жить нельзя,в земле, в тюрьме и за границеймои вчерашние друзья.

Пошла на пользу мне побывкав местах, где Бог душе видней;тюрьма – отменная прививкаот наших страхов перед ней.

Чего ж теперь? Курить я бросил,здоровье пить не позволяет,и вдоль души глухая осень,как блядь на пенсии, гуляет.

Я, Господи, вот он. Почти не смущаясь,совсем о немногом Тебя я прошу:чтоб чувствовать радость, домой возвращаясь,и вольную твердость, когда ухожу.

Хоронясь от ветров и метелейи достичь не стремясь ничего,в скорлупе из отвергнутых целейправлю я бытия торжество.

В шумных рощах российской словесности,где поток посетителей густ,хорошо затеряться в безвестности,чтоб туристы не срали под куст.

Что может ярко утешительнымнам послужить под старость лет?Наверно, гордость, что в слабительномсовсем нужды пока что нет.

Судьба – я часто думаю о ней:потери, неудачи, расставание;но чем опустошенней, тем полнейнелепое мое существование.

С утра, свой тусклый образ брея,глазами в зеркало уставясь,я вижу скрытного евреяи откровенную усталость.

Я уверен, что Бог мне простити азарт, и блаженную лень;ведь неважно, чего я достиг,а важнее, что жил каждый день.

Я кошусь на жизнь веселым глазом,радуюсь всему и от всего;годы увеличили мой разум,но весьма ослабили его.

Как я пишу легко и мудро!Как сочен звук у строк тугих!Какая жалость, что наутроя перечитываю их!

Вчера я бежал запломбировать зуби смех меня брал на бегу:всю жизнь я таскаю мой будущий трупи рьяно его берегу.

Терпя и легкомыслие и блядство,судьбе я продолжаю доверять,поскольку наше главное богатство –готовность и умение терять.

Осенний день в пальтишке куцемсмущает нас блаженной мукойуйти в себя, забыть вернуться,прильнуть к душе перед разлукой.

Не жаворонок я и не сова,и жалок в этом смысле жребий мой:с утра забита чушью голова,а к вечеру набита ерундой.

Старости сладкие слабостив меру склероза и смелости:сказки о буйственной младости,мифы о дерзостной зрелости.

Неволя, нездоровье, нищета –солисты в заключительном концерте,где кажется блаженством темнотанеслышно приближающейся смерти.

Старенье часто видно по приметам,которые грустней седых волос:толкает нас к непрошеным советамгустеющий рассеянный склероз.

Я не люблю зеркал – я сытпо горло зрелищем их порчи:какой-то мятый сукин сыниз них мне рожи гнусно корчит.

Нету счета моим пропажам,члены духа висят уныло,раньше порох в них был заряжен,а теперь там одни чернила.

Устали, полиняли и остыли,приблизилась дряхления пора,и время славить Бога, что в бутылиосталась еще пламени игра.

Святой непогрешимостью светясьот пяток до лысеющей макушки,от возраста в невинность возвратясь,становятся ханжами потаскушки.

Моих друзей ласкают Музы,менять лежанку их не тянет,они солидны, как арбузы:растет живот и кончик вянет.

Стало тише мое жилье,стало меньше напитка в чаше,это годы берут свое,а у нас отнимают наше.

Один дышу, одно пою,один горит мне свет в окне –что проживаю жизнь свою,а не навязанную мне.

Года пролились ливнями дождя,и мне порой заманчиво мгновение,когда в навечный сумрак уходя,безвестность мы меняем на забвение.

Увы, я слаб весьма по этой части,в душе есть уязвимый уголок:я так люблю хвалу, что был бы счастливпри случае прочесть мой некролог.

Сопливые беды, гнилые обиды,заботы пустой суеты –куда-то уходят под шум панихидыот мысли, что скоро и ты.

Умру за рубежом или в отчизне,с диагнозом не справятся врачи:я умер от злокачественной жизни,какую с наслаждением влачил.

Моей душе привычен риск,но в час разлуки с телом бреннымей сам Господь предъявит искза смех над стадом соплеменным.

С возрастом я понял, как опаснастройка всенародного блаженства;мир несовершенен так прекрасно,что спаси нас Бог от совершенства.

Господь, принимающий срочные меры,чтоб как-то унять умноженье людей,сменил старомодность чумы и холерыповальной заразой высоких идей.

А время беспощадно превращает,летя скозь нас и днями и ночами,пружину сил, надежд и обещанийв желе из желчи, боли и печали.

Я жил отменно: жег себя дотла,со вкусом пил, молчал, когда молчали,и фактом, что печаль моя светла,оправдывал источники печали.

Геройству наше чувство рукоплещет,героев славит мир от сотворения;но часто надо мужества не меньшедля кротости, терпения, смирения.

Неслышно жил. Неслышно умер.Укрыт холодной глиной скучной.И во вселенском хамском шумерастаял нотою беззвучной.

В последний путь немногое несут:тюрьму души, вознесшейся высоко,желаний и надежд пустой сосуд,посуду из-под жизненного сока.

Когда я в Лету каплей кану,и дух мой выпорхнет упруго,мы с Богом выпьем по стакануи, может быть, простим друг друга.

Том II