Мария Корелли - Моя чудная жена! Страница 10

Время шло. Гонория делала приготовления к отъезду. Верхнее платье её было упаковано и отправлено в Шотландию; ружьё в футляре и охотничьи принадлежности были разложены в передней. Сама она не появлялась дома уже три или четыре дня, находясь с некой миссис Неткаф на реке, вблизи того места, где Бобби с длинными усами держал свою лодку-дом. Она написала мне, сообщая, что все они веселятся по-старому, и спрашивая (разумеется только для вида) – не надумаю ли я отбросить свои «предрассудки» и присоединиться к ним? Письмо это, которое я считал неделикатным ввиду наших домашних недоразумений, я не удостоил ответом; я был слишком поглощён моими огорчениями. Ребёнок, мой бедный сын, был уже отправлен к своей бабушке вместе с кормилицей и нянькой. Он был отослан во время одной из моих отлучек в Сити, и у меня с женой вышла серьёзная сцена по поводу малютки, когда в доме не стало более слышно его голоса. Я убедился тогда, что у Гонории был нрав, – не такой, как обыкновенно приписывают женщинам, который можно сравнить с летним порывом бури: глаза мечут молнии и в то же время льют слёзы, затем следует яркое солнечное сияние. Нет! Нрав Гонории выражался в замечательной способности насмешливо говорить пренеприятные вещи, которые выводили человека из терпения и совершенно сбивали с толку. Она хладнокровно бросала свои насмешливые замечания, остроумные эпиграммы! Я сознавал, что они были остроумны, и это тем больше раздражало меня. Что касается ума, то, повторяю, она была чу́дная женщина, просто замечательная! Она скакала повсюду (выражаясь метафорически) и ловила мимо мчавшуюся мысль под уздцы, как будто это была лошадь, тогда как другие с сомнением присматривались к ней из-за угла – так она на лету ловила свои сведения. Мужчины не способны к этому: им надо постепенно вырабатывать познания в своём медленном мозгу, тогда как умная женщина впитывает их как губка, по-видимому, безо всякого усилия. Итак раза два у нас с женой были жестокие схватки. Я краснел – она никогда не менялась в лице; я произносил проклятия – она делала мне насмешливый книксен; я держался за стул, чтобы не упасть на пол в изнеможении от негодования и дрожи, – она курила, спокойно развалившись на диване, и скалила зубы. Да! Я не могу назвать иначе то холодное и злое выражение, с каким она выставляла напоказ свои белые, блестящие зубы; это не было улыбкой. В то же время я так любил её; я знал, что она хорошая женщина, что трудно было найти равную ей во всём, что касалось чести и верности принципам. Измученный постоянными домашними недоразумениями и ссорами я решил обратиться к миссис Маггс, хотя я заранее инстинктивно чувствовал, что делал это от отчаяния и это не принесёт мне ни пользы, ни облегчения. Когда я пришёл, я застал старую женщину в более чем обыкновенно нервном настроении. Она, ковыляя, вышла встретить меня на пороге гостиной с более обыкновенного выраженной приветливой улыбкой, которую я ненавидел.

– Милый мой Вильям! – бормотала она, и руки её двигались передо мной, как руки балаганного магнетизёра. – Это так любезно с вашей стороны придти повидаться со мной, так любезно и так мило! – Она остановилась и глубоко вздохнула. Она часто делала это, так как постоянно подозревала у себя порок сердца. – Милый малютка здоров и так счастлив у себя наверху! Джорджи приходит к нему, сидит с ним на полу и даёт ему играть своей косой; он так дергает её, – при этом глаза её заметно увлажнились, – что я говорю, у неё к свадьбе не останется волос на голове. Милая девочка! Вы слышали о Ричмуре?

– Да, такая блестящая партия, и он такой прекрасный человек; не очень сообщительный, но он настоящий джентльмен. И он тоже играет с малюткой; не правда ли, это очень мило с его стороны? Он постоянно ходит наверх вместе с Джорджией, и я слышу, как они вместе хохочут, голубчики мои! Это так мило с его стороны, знаете ли, что он мужчина и любит ходить в детскую; ему там, должно быть, скучно – нет ни газет, ничего, и он не может курить, то есть он не хочет, потому что там Джорджи, кроме того, дым был бы вреден малютке для глаз.

Она опять остановилась, чтобы вздохнуть, приложив руку к груди, между тем как я силился вежливо улыбаться. (Я вынужден был делать это, потому что она считала всякого, кто не улыбался, или больным или грубияном, а я не желал казаться ни тем, ни другим.)

– Да, малютка – истинное сокровище, – продолжала она жалобно-восторженным тоном, – истинное сокровище; все около него заняты, и он такой душка! Я так рада, что вы предоставили нам заботиться о нём, пока Гонории нет дома.

– Я именно по поводу Гонории и пришёл поговорить с вами, – сказал я, прочищая горло и избегая её движущихся пальцев, которые, по-видимому, могли вызвать любимую болезнь Гонории – «судороги». – Мне очень грустно сообщить вам, что между нами произошло маленькое разногласие…

– О, Боже мой! – пробормотала миссис Маггс, нервно принимаясь за чайный прибор, который как всегда стоял готовым на столе, и начиная греметь чашками и блюдечками. – О, Боже мой, Вильям! Не говорите этого! Вы сами знаете, дорогой Вильям, невозможно, чтобы в семейной жизни всегда было яркое солнце. Когда мистер Маггс был жив – ах, кажется только вчера я его схоронила (на самом деле со смерти его прошло уже восемнадцать лет), – у нас часто бывали с ним ссоры по поводу разных вещей, особенно из-за синих галстуков! Я не могла видеть синего галстука, а он как нарочно надевал его в воскресенье! Как жаль, что ссоры у нас бывали по воскресеньям и мы проводили этот день так… так не по-христиански! Конечно, я была виновата в этом так же, как и он; оба были неправы, и это всегда так бывает у женатых людей, любезнейший Вильям: всегда оба бывают виноваты; никогда не бывает вина с чьей-нибудь одной стороны и не может быть. Что делать, приходится терпеть и сносить…

Она с шумом уронила сахарные щипцы и продолжала говорить ни к чему не идущие пустяки.

– Да я знаю, знаю всё это, – сказал я, делая отчаянное усилие быть терпеливым с этой трепещущей, бледной, кисейной женщиной, которая постоянно готова была растаять в слезах. – Но наше положение очень серьёзно и становится серьёзнее с каждым днём. Видите ли, когда человек женится, он хочет иметь семейную обстановку…

– О, милый Вильям, я уверена, что у вас есть такая обстановка, – завздыхала миссис Маггс, устремляя на меня с упрёком свои слабые глаза. – Вы не можете пожаловаться, что у вас её нет, – нет, не можете, любезнейший Вильям. У вас есть прекрасная обстановка! Одни ковры стоят целое состояние; а занавеси в гостиной, – они так хороши, что годились бы для придворных тренов, положительно так, Вильям! Все чистого шелка, вышитые выпуклыми цветами! Я даже представить себе не могу ничего лучшего! Я помню, когда это зеркало над камином было куплено у Сальвиати, – цельное венецианское стекло! Я целые ночи не спала, думая о нём, и сама пошла посмотреть, как его ставили на место: я боялась, чтобы его не разбили; оно стоило так дорого! Нет, у вас много прекрасных вещей в доме, Вильям, – как вы можете жаловаться, что у вас нет обстановки!

Я начинал терять терпение.

– Простите меня, милостивая государыня, – проговорил я несколько раздражённо: – вы, конечно, не думаете, что мебель составляет семейную обстановку! Занавески в гостиной не могут исцелить моего горя; венецианское зеркало не поможет мне выйти из затруднения! – Голос мой всё повышался от волнения. – Я не могу жить с одними стульями и столами, не правда ли? Я не могу сделать своим другом и поверенным какой-нибудь ковёр! Повторяю вам, когда человек женится, он хочет иметь свой домашний очаг; когда я женился на вашей дочери, я тоже искал этого и не нашёл!

– Вы не нашли этого, Вильям? – слабо проговорила она, приближаясь ко мне с чашкой слабого, непомерно сладкого чая, какой она всегда делала. – Может ли это быть? Неужели Гонория…

Трагическим жестом я отодвинул чашку, и долго сдерживаемые эмоции наконец вырвались наружу.

– Гонория не женщина! – воскликнул я резко. – Во всяком случае, не вполне женщина! Она полумужчина! Она какое-то недоразумение, ошибка природы! – Я захохотал как безумный. – Её надо показывать как диковинку в каком-нибудь музее!

Тёща моя перепугалась. Эта бедная слабая женщина вернулась нетвёрдыми шагами к своему чайному прибору, поставила на место отвергнутую мною чашку и, нервно обдёргивая свой кружевной шарф на плечах, проговорила:

– Не надо, Вильям, не надо! Пожалуйста, не будьте так ужасны! Вы испугали меня! Вы сами не знаете, что говорите, Вильям! Вы чего-нибудь выпили в Сити. Пожалуйста, не обижайтесь, Вильям. Не хотите ли вы содовой воды?

Я уже говорил, что люди, знавшие миссис Маггс, по временам испытывали желание прибить её. Это случилось теперь и со мной. С величайшим затруднением воздержался я от желания пришибить её на месте; я сделал отчаянное усилие, чтобы казаться спокойным, и ограничился тем, что наказал её презрением, какого она вполне заслуживала.