Мария Корелли - Моя чудная жена! Страница 11

– Вы не нашли этого, Вильям? – слабо проговорила она, приближаясь ко мне с чашкой слабого, непомерно сладкого чая, какой она всегда делала. – Может ли это быть? Неужели Гонория…

Трагическим жестом я отодвинул чашку, и долго сдерживаемые эмоции наконец вырвались наружу.

– Гонория не женщина! – воскликнул я резко. – Во всяком случае, не вполне женщина! Она полумужчина! Она какое-то недоразумение, ошибка природы! – Я захохотал как безумный. – Её надо показывать как диковинку в каком-нибудь музее!

Тёща моя перепугалась. Эта бедная слабая женщина вернулась нетвёрдыми шагами к своему чайному прибору, поставила на место отвергнутую мною чашку и, нервно обдёргивая свой кружевной шарф на плечах, проговорила:

– Не надо, Вильям, не надо! Пожалуйста, не будьте так ужасны! Вы испугали меня! Вы сами не знаете, что говорите, Вильям! Вы чего-нибудь выпили в Сити. Пожалуйста, не обижайтесь, Вильям. Не хотите ли вы содовой воды?

Я уже говорил, что люди, знавшие миссис Маггс, по временам испытывали желание прибить её. Это случилось теперь и со мной. С величайшим затруднением воздержался я от желания пришибить её на месте; я сделал отчаянное усилие, чтобы казаться спокойным, и ограничился тем, что наказал её презрением, какого она вполне заслуживала.

– В некотором отношении вы очень похожи на вашу дочь, – сказал я. – Когда вы видите несчастного человека, страдающего душевными муками, не поддающимися описанию, вы обе думаете, что он пьян! Замечательная симпатия!

Она поправила дрожащей рукой свои седые волосы и улыбнулась своей хронической улыбкой.

– Мне очень жаль, что вы страдаете, Вильям, очень жаль; но не надо говорить так грубо, милый мой. Расскажите мне, в чём дело. Гонория кокетничает с Бобби?

– Нет, – отвечал я с гордостью. – Это единственное, в чём я не могу упрекнуть её. Она никогда ни с кем не кокетничает. Я должен заступиться за неё. У неё сильно развито чувство чести. Она неповинна ни в каком женском кокетстве или мелком тщеславии. Хотя она красива, но не тщеславится этим. Она хорошая, честная женщина. Но… но ей никогда бы не следовало выходить замуж. Она не годится для этого!

– Не годится, – пробормотала миссис Маггс. – О, Вильям, как вы жестоки! Не годится! Как можете вы говорить такие вещи?

– Я могу говорить, потому что я в этом убедился, – возразил я резко. – Повторяю, она не годится для семейной жизни. Ей следовало бы оставаться одинокой и вести своё бесполое существование как умеет. Она отлично справилась бы с этим. Но как жена она не на своём месте; как мать она ещё больше не на месте. Женщина, которая курит, играет на скачках, стреляет – едва ли способна принять на себя будничные заботы о ребёнке; женщина, прославленная как знаменитый охотник за зверем и дичью, едва ли может унизиться (я с горечью подчеркнул это слово) до брака.

Именно потому, что я считаю положение чрезвычайно серьёзным – настолько серьёзным, что оно может привести к нашей разлуке, – я и пришёл к вам, миссис Маггс, чтобы просить вас поговорить с Гонорией спокойно, убедить её, показать ей, как мало её поведение содействует моему счастью, а также – насколько она делает себя смешной в глазах тех, кто не знает её так хорошо, как мы с вами. Совет матери может иметь успех там, где советы мужа бесполезны.

Я говорил так серьёзно, что глаза моей тёщи увлажнились на этот раз неподдельными слезами, и она вынула маленький кружевной платочек, чтобы удержать их поток.

– Это бесполезно, Вильям, – всхлипывала она: – мне бесполезно говорить с Гонорией! Она ни минуты не будет слушать; она никогда не слушалась, когда была ещё ребёнком, а теперь она замужняя женщина, она скажет, что не моё дело вмешиваться. Я всегда говорила ей, что не хорошо курить и ходить на охоту с этой миссис Стерлинг – это такая низкая женщина, – но она только смеялась надо мной. Она привыкла надо всем смеяться. Но она очень умная, Вильям, вы это знаете. Профессор Моддлькомс, который был здесь недавно вечером, говорил, что она самая замечательная женщина из всех, каких он видел. Так она всё схватывает, и такая память! Вам не следует обращать внимания, Вильям, решительно не следует на то, что она курит и прочее. Я думаю, что она не может отвыкнуть. И знаете, в некоторых газетах писали, что это очень успокаивает нервы. Ведь вы сами курите, друг мой?

– Курил когда-то, – ответил я с грустью. – Теперь бросил. Гонория внушила мне положительное отвращение к табаку!

– Ах, как это жаль, – и миссис Маггс опять задвигала своими беспокойными руками. – Но, может быть, через некоторое время опять привыкнете. Во всяком случае, не поручайте мне говорить с Гонорией, Вильям! Я, знаете, решительно не могу. Сердце моё так слабо, – я просто умру от нервного возбуждения. Вы уладите ваши маленькие домашние недоразумения, – опять хроническая улыбка, – между собой; постороннее вмешательство обыкновенно ни к чему не ведёт. Как! вы уж уходите? – Я встал, огорчённый, и теперь направлялся к двери. – Не хотите ли прежде взглянуть на малютку? Он такой душка! Взгляните на него.

Я колебался, но в сердце у меня шевельнулась родительская жилка. Во всяком случае, ведь это мой сын и мне бы хотелось, чтобы он немного знал меня.

– Да, я бы хотел взглянуть на него, – быстро проговорил я.

Миссис Маггс заволновалась от удовольствия. Она отворила дверь и покричала наверх:

– Джорджи! Джорджи!

– Я! – ответил ясный девичий голосок.

– Принеси сюда малютку. Вильям здесь и хочет видеть его.

Минуты через две Джорджи вошла, неся на руках моего мальчика, чистого и свежего как розан. Он не кричал и не сердился, как бывало прежде; широкая улыбка собирала во множество складочек его маленькое личико, и он доверчиво и бесстрашно глядел своими большими, круглыми голубыми глазами. Очевидно было, что ребёнок совершенно счастлив, и я сразу понял, кому он обязан этим.

– Благодарю вас, Джорджи, – просто сказал я, пожимая ей руку.

– За что? – спросила она, смеясь.

– За то, что вы так заботитесь о нём.

– Пустяки! – Она положила его на ковёр, где он тотчас же поймал свой шерстяной башмачок и потащил его в рот. – Он не требует почти никаких забот; он такой спокойный. Я думаю, можно бы обойтись и одной кормилицей. Вы не будете против того, чтобы отпустить няньку?

– Ничуть, – отвечал я. – Делайте, как находите лучше.

Она села и, взглянув на свою мать, улыбнулась.

– Дайте мне чаю, мама милая, – сказала она. – Вы пили чай, Вильям?

– Нет.

– Выпейте теперь со мной за компанию.

Спрыгнув со своего места, она с сомнением заглянула в свежую чашку, которую наливала для меня миссис Маггс, и покачала головкой с шутливым протестом.

– Слишком слабо, мама. Вильям любит чай покрепче. Позвольте, я прибавлю ещё чая в чайник.

– Там много чая, Джорджи, – начала её мать жалобно, – только почему-то он не расходится как следует. Я не знаю, отчего это, но нынче чай стал вдвое хуже, хоть его рекламируют на всех стенах. В мои молодые годы это была роскошь.

– Да, мама, – засмеялась Джорджи, которая тем временем занималась с чайником и теперь подала мне чашку прекрасного, ароматного чая, – а теперь это необходимая потребность. Тем хуже, говорят умные люди, для нас и для наших нервов. О, милый! – это было обращено к моему маленькому сыну, который радовался, найдя на ковре маленький блестящий гвоздик и старался ткнуть им себе в глаз. – Разве можно детям играть такой дрянью? Тётя не любит этого. Видишь! – С комичной гримасой отвращения она выбросила гвоздик за окно. Подражая ей, ребёнок также выражал знаками своё отвращение к исчезнувшей вещи, которая только что его так радовала. Это было так забавно, что Джорджи рассмеялась. Заражаясь от неё, я также смеялся от души, но несколько нервно, – так странно было мне самому моё чувство. Я вам говорю, пусть практический век толкует что хочет, а у человека есть сердце; он вовсе, не машина из дерева и железа. Я сознавал смягчающее чувство успокоения в присутствии Джорджи, – маленькой Джорджи, которую прежде я едва замечал, этой «замарашки», которая представляла теперь картину нежного целомудрия и скромности, в своём красивом белом батистовом платье с маленьким пучком фиалок и маргариток, пришпиленным у пояса. Я пил свой чай маленькими глотками, любуясь на неё. Миссис Маггс лениво развалилась в кресле и вздыхала с намёком на больное сердце.

– Вильям сокрушается, – начала она, глядя на меня с выражением тихой недоверчивой грусти. – Джорджи, Вильям сокрушается по поводу Гонории.

– В самом деле? – сказала Джорджи, быстро взглянув. – Вы, верно, не хотите, чтобы она ехала к миссис Стерлинг?

– Не хочу, – сказал я с ударением. – Я уверен, Джорджи, что вы понимаете…