Валерий Рогожин - Филфак. Записки скверного мальчишки Страница 10

На удивление Витя отказался от нашего заманчивого предложения. Он, дескать, каждую неделю ездит на подпитку домой, поэтому ему не грозит голодная кончина на краю гранитной глыбы знаний, которую мы сообща грызем.

И это было самой натуральной действительностью. Он и взаправду каждую пятницу уезжал, а каждый понедельник возвращался из дому. Причем в музыкальной роте, где он служил два истекшие года, его настолько приучили к чистоте и опрятности, что каждый понедельник он приезжал в тщательно отглаженном джинсовом костюмчике со стрелками на рукавах и штанинах такой остроты, что казалось можно элементарно об них обрезаться, или даже что-нибудь навсегда отрезать. Когда ему пытались втолковать, что джинса – это одежда для коров, а коровы в глажке в общем-то не очень… Он говорил, пусть будет и продолжал наглаживаться дальше. В то время он был, пожалуй, единственный человек в Москве и Подмосковье, который ходил в тщательно выглаженном джинсовом костюмчике.

Я тогда еще очень плохо знал географию вообще, и географию Московской области в частности, поэтому не задавался мыслью, а зачем он вообще живет в общежитии. Его отчий дом с родными и близкими находился не так уж далеко, чтобы покидать их каждый понедельник на пять дней. Половина Московской области живут гораздо дальше от места работы, но вечерами возвращаются в родные пенаты, чтобы поутру покинуть их и вновь отправиться на добычу денежного довольствия.

Поэтому никакие кооперативы Витьке были не нужны, если он в любую минуту мог сорваться и через два часа быть под крылышком любящих родителей.

Ну что ж, хозяин-барин. Значит с кем-то другим будем кооперироваться. Только как найти подходящего человечка? Не будешь ведь вывешивать объявление или ходить по всем комнатам подряд, предлагая скинуться на супчики.

Сейчас мне вспоминается другой случай, происшедший года через полтора-два. Мы уже стали студентами Университета и еще мой личный статус пока не изменился. Жили мы в ФДСе, в 5 корпусе. По каким-то вполне объективным и веским причинам в тот день я на занятия не пошел. Бывало такое и не редко.

Встал, немного прибрался. Есть хотелось неимоверно. Хотя, в принципе, обычное утреннее состояние в молодости. У нас не было в комнате ни холодильника, ни буфета. Вместо холодильника с уличной стороны вешался на крючок пакет и московский мороз отлично сохранял любые продукты от пропадания. А вместо буфета стоял встроенный, точнее пристроенный к стенам фанерный крашеный шкаф. С одной стороны такой шкаф был гардеробом. А тот, который слева являлся сразу комодом, буфетом и книжным шкафом.

Порыскал для полной уверенности в обоих шкафах и убедился, что нет даже засохшей корки хлеба. Это меня не смутило. Там собственно ничего и не должно было быть. На этот случай был еще один вариант.

У меня был дежурный кусок сала и протертая с сахаром смородина. От одной смородины тут же начиналась изжога. А сало без хлеба есть было просто невозможно. Сало следовало выжарить на сковородке. Полученные шкварки можно отлично съесть и без хлеба, полученный топленый жир оставить на сковородке до вечера, когда будем жарить бессменную картошку, а кипяток смешанный со смородиной великолепно заменял стакан чая. Таким образом можно было отлично продержаться до часов трех-четырех, когда начнет собираться коллектив и что-то можно будет придумать.

Сало шкварчало и пахло очень аппетитно на весь коридор. На кухню заглянули арабы. Про кухню в условиях общежития МГУ семидесятых надо рассказывать отдельную историю. Это будет и роман, и драма, и трагедия, и анализ международного положения того времени, и повесть о бедности и богатстве. Кухня в общаге – это поэма.

Когда однажды Филиал Дома Студента посетила авторитетная факультетская комиссия, в которую входили представители самых различных кафедр, в общежитии, как водится, навели полный марафет, даже протерли окна в коридоре, а вот про кухню как-то позабыли, настолько это был привычный повседневный уголок. Елена Андреевна Брызгунова, великолепный ученый с международным именем, прекрасный педагог и просто очень хорошая женщина догадалась заглянуть в этот оазис нашей жизни. Увидев горячие электроплиты с парящимися на них кастрюлями, увидев дымящиеся на конфорках сковородки и испускающие клубы пара чайники, она была почти в полной прострации:

– Как! Неужели вы еще и готовите здесь! А когда же вам учиться! Ведь это забирает столько времени!

И до самого конца работы комиссии она все не могла успокоиться:

– Подумать только! Эти ребята, вместо того, чтобы сидеть с книжками, вынуждены заниматься стряпней на кухне!

Эх, Елена Андреевна! Пройдет еще какой-то год и я, набравшись наглости и созвонившись с вами по телефону поздно вечером, договорюсь о том, что заявлюсь на следующее утро уже не в общежитейскую, а в вашу личную кухню, к вам лично домой. Стояла морозная зима. Я был в старой синтетической куртчонке и в немыслимом вязаном темно-синем колпаке. Ночь я провел в типографии «Литературной газеты», отрабатывая получаемые там сорок рублей. Вечером мы выпили со старшим по выпуску Михаилом Арнольдовичем чуть не ящик пива, чтобы он поставил меня не грузчиком, а экспедитором при транспортировке газеты. Затем я мотался по всей столице, не заснув ни на секунду, развозил газету, разгружал ее то там, то здесь, машину за машиной. Уже утром с трудом успевая к назначенному преподавателем времени, я впрыгнул на кольцевую станцию метро, плюхнулся в полупустом вагоне на сиденье и буквально вырубился под мерный перестук колес. Я висел на последнем крючочке, на последней зацепочке, еще один неуд и все:

Летят перелетные птицыУшедшее лето искать.Летят они в жаркие страныА я не хочу улетать…

Я проспал в метро два с половиной часа, видимо просто необходимые молодому организму для полного восстановления сил, и заявился к преподавателю с двухчасовым опозданием.

Елена Андреевна! Она меня накормила, поставила искомую тройку и хотела оставить играть с ребенком, чтобы накормить обедом. Но так далеко уже моя наглость не простиралась. Я раскланялся, поблагодарил и скрылся из этой столь приветливой квартиры, навсегда, запомнив для себя имя-отчество ее волшебной хозяйки.

Это все кухня, это наша общежитейская кухня. Арабы, финны, канадцы, штатовцы – они не пользуются кухней. Если только погреть чайник, они не знают для чего кухня предназначена. Вьетнамцы насилуют ее в самых изощрённых видах и позициях. В те годы вьетнамские студенты получали самую высокую стипендию среди студентов. Что-то от 120 до 140 рублей. Для студента это были огромные деньги. А еще им выдавали форму, пальто «булыжного цвета» и шапку-ушанку. И все понимали, что им платили, поскольку экономика их страны находилась под постоянными ударами американской военщины. И все равно узкоглазые последователи Хо Ши Мина умудрялись экономить, чтобы отправить посылку или перевод в родные болотистые джунгли. Они покупали самые дешевые сорта селедки, что-то от 60 до 90 копеек за килограмм рыбы, вымачивали ее в водопроводной воде, а затем жарили на подсолнечном масле. Запах жареного подсолнечника смешивался с запахом тухлой рыбы, а вымоченная селедка дешевых сортов почему-то ничем иным пахнуть не желала, и полученное амбре проникало во все уголки близлежащих комнат. Народ терпел, понимал, что нужно помогать другому братскому борющемуся народу и терпел. Особо восприимчивые просто в это время уходили на часок другой из общежития.

Все терпели и кухня тоже терпела. Пока я обо всем этом думал, сало окончательно приготовилось. Оно было светло бежевого цвета, раскаленное, слегка подпрыгивало в кипящем жиру, слабо щелкали в воздухе, лопающиеся на его поверхности пузырики, и сами кусочки сала то и дело пытались в прыжке покинуть сковородку. А как все это пахло! Боже, где еще можно почувствовать такой запах, если не на студенческой кухне с пустым желудком через три часа после крайнего срока завтрака!

Арабы уже, наверное, раз пятый заглядывали на кухню, а точнее на аромат, распространяющийся по всему коридору. Они не могли никак сообразить, что это так заманчиво пахнет? Наконец, один из них, кажется, Оскар, обратился ко мне с заинтересованным видом, спрашивая, что это такое у меня жарится, запах чего так для них заманчив, но они, никто из четверых, никак не могут определить какой это продукт может издавать такое заманчивое амбре.

Я с арабами всегда находился в дружелюбно-нейтральных отношениях. С вьетнамцами мы как-то почти не контактировали, а с арабами и с индусами жили дружелюбно, но без близких знакомств. И то с представителями Индии потом жили совместно в одной комнате, и поневоле как-то сближались.