Лариса Шкатула - Дар юной княжны Страница 11

— У нас есть спирт, — предложил Аренский, — немного, правда, для Наташи бережем, но ради знакомства…

Матрос радостно потер руки.

— Это другой разговор. А княжна выпьет?

— Нет-нет, — замахала руками Ольга. — У меня на спирт смелости не хватает. Видно, мой организм революцию ещё не принял.

Их разговор прервал крик Наташи. Все бросились к больной. Та билась в судорогах и выкрикивала:

— Помогите, ради бога, сделайте что-нибудь!

Они попытались разжать ей зубы, чтобы дать таблетку и влить хоть немного воды, но это не удалось. Даже Герасим со своей недюжинной силой не мог успокоить бьющуюся, словно смертельно раненная птица, больную. Ольга вначале просто плакала от жалости, но потом слабая надежда — а что, если ещё раз попробовать? — мелькнула в мозгу. Ее организм тоже напрягся, но, в отличие от Наташиного, по молчаливому приказу хозяйки сосредотачивая все усилия на одном: помочь другому, больному. Она отодвинула в сторону мужчин, которые беспрекословно повиновались и положила обе руки на голову лежащей девушки.

— Наташа! — голос Ольги звучал непривычно настойчиво и убедительно. — Успокойся, сейчас все пройдет. Сейчас кончится боль. Я помогу тебе, милая, доверься мне…

Наташа перестала кричать, расслабилась, с удивлением прислушиваясь к себе: где тот страшный зверь, что так безжалостно терзал ее? Лицо девушки разгладилось, будто на неё враз снизошел покой.

— Спасибо, — тихо поблагодарила она, содрогнулась и… глаза её застыли.

Все стояли в оцепенении. Смерть сама по себе трагична, но уход из жизни юного существа всегда потрясает, даже если к этому успели приготовиться.

— Где мы сейчас найдем священника, — наконец с горечью выговорил Аренский, отвернувшись и украдкой смахивая слезу. — Чистую душу прибрал к себе господь, а похоронить, как она того заслуживает, мы не можем.

— Я над нею почитаю, — предложил Герасим и, в ответ на недоуменные взгляды, хмуро пояснил: — Приходилось в море товарищей отпевать, а у нас там не то что священника, матушки-земли не было.

Чуть забрезжил рассвет, когда Василий Ильич с Герасимом отправились долбить могилу для Наташи, — на деревенском кладбище ещё лежал снег, и за холодную зиму земля изрядно промерзла. Алька стал выстругивать из дощечек небольшой крест. Ольга писала углем табличку: Соловьева Наталья Сергеевна, 1899 года рождения. По иронии судьбы, девушки оказались ровесницами. И вот сегодня одну зароют в сыру землю, а что ждет другую — одному богу известно.

Аренский с матросом обшарили все подворье, но его, видимо, все же успели "пощупать": не нашлось ни одной пригодной для гроба доски, хотя под стрехой сарая Алька нашел горстку гвоздей. Пришлось им разобрать на доски старый кухонный шкаф и пару лавок. Над притихшим селом зазвучал печальный перестук молотка и топора: мужчины в четыре руки мастерили гроб.

Несмотря на свой медицинский опыт, Ольга побаивалась покойников. Дядя Николя, видевший в мечтах свою любимицу в белом халате за операционным столом, списывал эту боязнь на её юность: ребенок! Станет учиться в университете, пару раз в анатомичке в обморок грохнется, и на том её боязнь и кончится. Теперь университет казался недостижимой звездой, а покойной нужно было заниматься немедленно. Да и кого бояться, Наташу? Только за то, что её исстрадавшаяся душа покинула больное тело?

Пришлось Ольге делать то, чего она прежде никогда не делала: обмывать, обряжать, с помощью мужчин укладывать в гроб. Она даже соорудила венок из найденных в сарае старых бумажных цветов.

Что бы там ни говорили про аристократов, но работать княжна Лиговская умела!

Герасим достал из вещмешка Библию в коленкоровом переплете и стал читать над гробом. Округлые, пахнущие ладаном слова падали в тишину хаты словно капли дождя в разложенное для просушки сено. "Господи, прими душу рабы твоей… Аминь!"

Мужчины заколотили гроб и понесли. Алька нес самодельный крест, Ольга — табличку с именем.

Пока они шли по деревенской улице, ни одна занавеска в окне не дрогнула, будто никого из живых в селе не было. Только древняя старуха у покосившейся хаты проводила их взглядом, полным скорби.

На кладбище Ольга всплакнула: и по Наташе, которую не успела как следует узнать, и по себе, попавшей в огонь войны, будто кур в ощип. Не понесут ли завтра и её вот так же, и некому даже будет пожалеть… Глядя на нее, захлюпал носом и Алька. Ольга обняла его и почувствовала, как притих, доверчиво прижался к ней мальчишка.

"Да ведь он ещё совсем ребенок! — вдруг подумала она. — В его возрасте в оловянные солдатики играют; не ноет, не скулит, хотя ему тоже не хватает материнской ласки".

Василий Ильич стал говорить:

— Спи, Наташа, пусть земля тебе будет пухом. Кроме нас, печалиться о тебе некому. С детства сирота, вся жизнь в цирке. Тепло было рядом с тобой людям, жила ради других бескорыстно, себя не жалела, даже умерла быстро, чтобы других собой не обременять…

Аренский говорил, говорил, и уже слова его становились бессвязными, видно, тяжел был для него этот удар.

— Папа! — рванулся к нему Алька. Герасим крепко взял Аренского за плечи и повел прочь.

— Никогда никого не обидела, — продолжал приговаривать тот, — добрая, нежная, ни слова жалобы, отчаянной смелости, и при этом скромная…

— Ну-ну, будет, — похлопывал его по спине Герасим, — она уже успокоилась, и ты успокойся. Бог её к себе взял, чтобы от страданий избавить. Ты иди, мы с Алькой могилу закопаем.

— Нет, — рванулся Аренский, — я должен сам! Ведь она мне была как жена, как дочь, как мать. Если бы не Наташа, я давно кончился бы и как артист, и как человек!

По возвращении Ольга решила как следует осмотреть подвал, справедливо рассудив, что люди в спешке сборов обязательно что-нибудь забывают, и позвала с собой Альку. Они зажгли лучину, спустились по ступенькам и нашли огарок свечи. Среди порожних запыленных банок Алька отыскал одну полную, с огурцами, а Ольга среди старой картошки нашла бутылку наливки, видно, хозяйскую заначку. Василий Ильич молча выставил остатки спирта. Посидели, помянули Наташу. Герасим все же растормошил Аренского:

— Не кручинься, Вася, живым — живое. Царствие ей небесное, а нам пора в дорогу собираться. Неладное чую: мы здесь как в мышеловке, — к немцам близко, махновцы могут нагрянуть, а мне сейчас видеться с ними нет никакого резона. У него один палач Кийко чего стоит: ему человека убить, что барана зарезать. Нет, в дороге лучше, — и видно далеко, и спрятаться, бог даст, сможем.

Некоторое время спустя они уже шли по заснеженной дороге. Солнце начало припекать, снег под ногами рыхлился, проседал, затруднял ходьбу, но весенние запахи будоражили кровь и пробуждали надежду, что впереди у них лучшие времена.