Тадеуш Доленга-Мостович - Счастье Анны Страница 13

Анна была тогда слишком молода и не смогла составить собственное мнение о поступке двоюродной сестры. Ею владело смешанное чувство возмущения и восторга. Это было так смело, так современно. В конце концов, ведь она выбирала мужа для себя, а не для родственников и родителей. Шокировало только происхождение Щедроня. Отец Анны когда-то говорил, что люди должны жениться в своем окружении: ни выше, ни ниже. И не из-за какого-то снобизма или предубеждений семьи, а просто потому, что трудно в одной семье уместить разные культуры, разные традиции и обычаи. Отец был очень мудрым человеком, но в этом случае оказался не прав. По его мнению выходило, что, например, такой интеллигентный человек, как Щедронь, должен был бы жениться на какой-то прачке или работнице. Это какая-то чепуха, нелепость, наверное?

— Вы не сердитесь на меня? — прервал ее размышления Щедронь.

— Нет, пан Станислав. Я наговорила вам всяких неприятностей, скорее, вы должны были на меня обидеться.

— Но я не обижаюсь, — покачал он головой.

— Просто семейный спор, — сказала она примирительно.

— О нет, не семейный, а просто дружеский, на это я согласен. Мы, пани Анна, вообще не родственники. Я всегда буду для вас чужаком.

Анна покраснела, точно ее поймали с поличным. Какая у этого человека интуиция! Наверное, догадался, что она как раз об этом думала.

— С Вандой связывает меня очень немногое, — продолжал Щедронь. — Мы с ней даже не представляем семью. Семья — это химическое соединение. Вы понимаете? Химическое соединение, а мы с ней — только смесь. Нас смешали вместе, но она осталась собой, а я собой. Чисто механическая связь. А что может связывать меня с вами, или с Кубой, или с пани Гражиной?

— И это вы провозглашаете такие отсталые взгляды?!

— Не взгляды — наблюдения. Когда-то я сам не понимал этого… Только не думайте, что я чужак снизу, который пролез в какие-то верхние регионы. Где низ, а где верх, решает не то, что мой отец подметал лошадиный навоз на улице, и не то, что родители Ванды носили шелковое белье. Здесь совершенно иные критерии. Просто мы разные, из разной глины.

— Вы говорите глупости, — искренне возмутилась Анна.

— Нет. Сейчас я вам это объясню…

Объяснять, однако, не пришлось, так как в прихожей раздался звонок, и Щедронь мгновенно вскочил.

— Вот видите, — засмеялся он, — звонок действует на меня, как труба на кавалерийского коня. Вот что значит наследственная привычка от сторожа, которая вошла с кровью.

— Какой же он неделикатный — подумала Анна.

— Анка пришла? — раздался из прихожей голос Ванды. — Я немного опоздала.

Одновременно в открытых дверях показалась ее голова в белой фетровой шляпе.

— Как поживаешь, дорогая? Извини, пожалуйста, за опоздание, но нельзя было уйти в середине дискуссии. Только пойдем ко мне, потому что воздух Щедроня меня убивает.

Они расцеловались, причем Анна заметила, что Ванда перестала пользоваться помадой и вообще выглядела естественнее без подведенных глаз и подкрашенных бровей. Она очень похудела. Кожа ее потемнела, а нос вытянулся и заострился, отчего более ярко проявился семитский ее тип красоты. Сейчас она более чем когда-либо напоминала бабушку по линии отца, портрет которой когда-то висел в кабинете дядюшки Шермана. Только в чертах той женщины не было этого вызывающего и удивительного выражения, которое было неотразимым козырем Ванды. Пожалуй, оно и приносило ей успех у мужчин, хотя следует признать, что Ванда обладала редким даром меняться, как хамелеон, и фантастической интуицией отыскать в себе те черты, которые нравятся именно данному мужчине. Когда девушками они бывали вместе, Анна должна была всегда оставаться в тени успехов Ванды. Были, правда, и такие, у которых Анна пользовалась большим успехом, но никто из них не мог спокойно пройти рядом с «этой необычной девушкой». Ванда никогда не была одна. Всегда у нее под рукой имелось несколько обожателей, и зачастую людей интересных, стоящих или иногда очень шумных. При этом она умела даже вокруг таких, кто действительно был ничем, в короткое время создать общественное мнение, помогала им приобрести популярность, подчеркивая оригинальность суждений, достоинства или недостатки, талант или чудачества, а в случае полной посредственности она просто утверждала, что в нем что-то есть. На чем основывалось это «что-то», каждый понимал по-своему, но никто не сомневался в его существовании, за исключением, разумеется, одного Станислава, который целиком и полностью, невзирая на пол, возраст или национальность, отрицал все, что усматривала в нем Ванда.

— Щедронь признает только свою индивидуальность, не является ли это эталоном индивидуализма? — говорила Ванда о муже.

В этой реплике, однако, не было и тени злобы. Ванда никогда и ни о ком не говорила плохо. Многое изменилось в ней с течением времени, но эта черта осталась нетронутой. Возможно, это диктовалось этикой, как уверяла пани Гражина, а может быть, и безразличным отношением к людским делам, чего придерживался Щедронь. Ванда обладала бесценным даром оставлять каждому всестороннюю возможность оценивать свою особу. Сама она никогда просто не говорила о своем характере, психике или поведении. Зато умела окружить свою персону таким обществом и событиями, которые высвечивали бы ее всеми цветами радуги. Так было, по крайней мере, до того времени, когда она отказалась от поэзии и полностью посвятила себя публицистике.

Для тех. кто лично не знал Ванду, ее публицистика была чем-то шокирующим, может быть, даже неприличным, а в глазах приверженцев — смелым. Однако те, кто знал ее личную жизнь, не воспринимали ее писательскую деятельность с отрицательной стороны. Что касается Анны, то, неоднократно защищая сестру от довольно резких нападок, она в то же время не одобряла ее образ жизни и особенно ее странную санкционированную неверность мужу, о которой больше говорилось, чем было на то поводов. Ванда всегда в своей свите имела кого-то, кто официально считался ее любовником, что не свидетельствовало, однако, о широком диапазоне его прав, которые ограничивались лишь афишированием в ее обществе и просиживанием в ее доме целыми днями.

Сейчас Ванда тоже привела с собой какого-то человека, который все-таки не выглядел любовником. Ему могло быть около пятидесяти. На нем был измятый костюм и грязная рубашка. Манжеты, выглядывающие из-под серого пиджака, висели бахромой. Анна не услышала его фамилии, когда их знакомили, так как он промычал что-то с откровенным к ней пренебрежением. Но Ванда, вероятно, считала его фигурой настолько широко известной, что даже не сочла необходимым называть его фамилию. Она только сказала: