Александра фон Лоренц - Любовь крестоносца Страница 15

— Не переживай, матушка, я все сохраню.

Но мать волновалась и снова скашивала глаза в сторону стены, где стоял сундук. Так и отошла, ничего не сумев объяснить.

После ее смерти было пусто в избе, девушка долго привыкала к одиночеству. Но и тогда, никогда никакие планы на дальнейшую жизнь не посещали ее голову. А потом появился друг — Голуба. Так и шло своим чередом. Пытались деревенские парни заглянуть на огонек. Но она припугнула их тем, что лишит мужской силы, если не оставят ее в покое.

— А ну тебя, чертовка! Ну, и сиди здесь, пока мохом не покроешься, — злобно брюзжали ее ухажеры.

— Да хоть бы и чертовка, значит, черт мне пара, а не вы! — она вспомнила о своих словах и засмеялась. Вот и черта накликала, ведь ни слова не понимает. Вон сидит, нахохлившись, даже есть отказался.

— Далеко не уйдешь, если есть не будешь, — девушка со смехом показала крестоносцу, как он падает от голода. Тот встал, держась за стол. Матушка моя, да он пошатнулся и упал! Радмила подскочила к нему к нему. Вот напасть! Да у него жар… не помог барсучий жир. Ну, что теперь делать? Думала, что уйдет через пару дней. Девушка попыталась приподнять тяжелое тело.

— Да я весь живот сорву. Встань, прошу тебя, — теребила она его.

Ульрих посмотрел мутными глазами на девчонку — она требует, чтобы он встал с пола. Что с ним? Как же он устал! Она показывает на печь — надо туда лечь. Она права, валяться на полу не следует.

Цепляясь за девушку, он добрел до лежанки, с трудом забрался на нее. Это усилие лишило его остатка сил, тело покрылось липким потом.

— Ну что же мне с тобой делать? Опять возись с тобой?

Расстроенная Радмила уже поняла, что ранение, а потом еще и переохлаждение вызвали воспаление легких. Матушка учила ее, как лечить эту напасть, но всегда говорила, что нельзя опаздывать с лечением. А то и травы не помогут! «Но это же враг»! — старалась она себя убедить, но ничего у нее не выходило. Жалость, и еще какие-то незнакомые чувства мешали ей бросить борьбу за его жизнь. Два человека противоборствовали в ее душе.

— Помнишь бедную Марьяну? А сожженную деревню? — говорил один из голосов. Но она смотрела на него и видела больного, измученного человека. И вспоминала строгие слова матери:

— Лечить — это твоя забота, а судить — это дело богов.

И Радмила склонилась к милосердию.

«Первым делом надо заварить сбор трав, сбивающий жар. А потом — грудные настои. Да неясно, как там у него с раной»! — девушка отругала себя за невнимательность:

— Ведь он же тебя спас! И больной поехал на охоту, чтобы у нас было чего есть.

Пока травы настаивались, Радмила решила осмотреть рану.

Она подошла к лежанке. Подождав, когда кончится очередной приступ кашля, задрала рубаху. Рана не вызывала беспокойства. Значит, жар из-за воспаления в легких. Девушка растерла грудь лечебным жиром, и опять какие-то странные мысли закрутились в голове:

— Какое-то у него красивое тело! Я ни у кого не видела таких широких плеч…наверно, крепко обнимает он свою девушку такими могучими руками. А есть ли у него любимая? Говорят, что крестоносцы не любят женщин, а только друг друга! Наверно, врут бабы, как и всегда. Вон какими глазами он на меня смотрит! О чем я думаю? Как он горит! Надо ему срочно выпить отвар, он уже настоялся.

Девушка положила прохладную ладонь на горячий лоб Ульриха.

«Совсем как мама! Когда это было?… очень давно! Милая мама, как мне нужна твоя любовь! Что я делаю в этой чужой стране. Если б не эта девчонка, я бы замерз в лесу, и только кости, обглоданные волками, белели бы на той поляне. Вот тебе и мечта стать магистром и показать Хильдегард, кого она бросила из-за этих проклятых денег и титула. Бог наказывает за гордыню. Неужели я тут и останусь, в этой чужой земле»? — рыцарь уперся в Радмилу полубессознательным взглядом.

Радмила хотела отнять руку, но мужчина задержал ее и что-то начал шептать.

— Бредит, наверно. Кого-то зовет. Муттер? — нет, меня зовут Радмилой, — она ткнула пальцем себе в грудь.

— А тебя как зовут? Он понял.

— Ульрих, — прошептав запекшимися губами, повторил, — Ульрих фон Эйнштайн. Если я умру, прошу тебя передать моим родителям. — И хотя он говорил на своем языке, было ясно, о чем он просит. Сострадание охватило молодую девушку

— Не надо, милый, — она осторожно приподняла его голову, — вот выздоровеешь, сам все скажешь. Ты лучше выпей травки. Тебе легче будет! — девушка приложила кружку к его рту. Когда он, захлебываясь, выпил, положила холодную тряпицу на горящий лоб и хотела отойти. Но больной не отпускал:

— Пасибо, Радмила! Не надо уйти! — он взял ее руку своей, мозолистой и жаркой.

— О, ты и по-нашему знаешь! — удивилась Радмила.

— Отшен плехо, — пояснил он.

— Тебе надо поспать, — я не отойду, посижу с тобой.

Большое мускулистое тело Ульриха лежало почти поперек кровати. Было нестерпимо жарко. Он оттолкнул в сторону горячую подушку, и голова его запрокинулась. По всему телу ручьями стекал пот, который намочил под ним простыню, и она стала липкой и противной. Но не было сил сдвинуть тело, хотя бы на пядь в сторону. Оно стало таким огромным. Руки, ноги превратились в громадные бревна стопудового веса. А грудь, как казалось Ульриху, ― в широкую равнину. Даже пальцем нельзя было пошевелить.

Радмила суетилась где-то рядом. Он почти не видел ее, но ощущал ее присутствие каким-то боковым зрением. Вдруг он стал чувствовать, как будто поднимается вверх, под потолок. Он видел этот потолок совсем близко, его коричневые от времени, прокопченные доски, приколоченные к стропилам грубыми коваными гвоздями. И этот потолок не давал Ульриху лететь выше. Он взглянул вниз. Там распласталось на ложе громадное мужское тело. Оно было знакомо.

— Это мое тело! — осенило Ульриха, и острая жалость к этому прекрасному телу пронизала все его существо. Он видел и чувствовал каждый волосок на широкой груди, каждый шрам на молодой коже, каждый мускул на могучих плечах…

— И это все будет брошено в могилу! — Ульрих страдал от неведомой раньше ему жалости.

Все остальные чувства покинули его. Голос Радмилы и другие звуки удалились куда-то далеко. Весь мир со своими звуками, запахами, цветами, страданиями как будто стал каким-то отрешенным, далеким. Он был словно за толстым стеклом.

Ульрих слышал, как плачет Радмила. Со слезами она обкладывала его тело мокрыми тряпочками, стараясь усмирить жар. По ее искаженному от страха лицу он понял, что умирает. Но смерть не страшила его. Больно не было, страшно не было. Лишь минутная жалость к распластанному внизу телу пронзила его сознание, да и то отступила. Все больше освобождаясь от реального мира, он теперь уже сам хотел уйти в неизведанное. Радмила с ужасом наблюдала, как заостряются черты молодого мужчины — был видно, что жизнь едва теплится в нем. Она зарыдала: