Людмила Третьякова - Дамы и господа Страница 16

«Папа окончательно рассердился на меня и сказал: „Что же ты думаешь, что я по своей охоте на этом месте, разве ты так должен смотреть на свое призвание? Ты, я вижу, не знаешь сам, что говоришь, ты с ума сошел“.

И потом прибавил: „Если это так, то знай, что я сначала говорил с тобой как с другом, а теперь приказываю ехать в Данию, и ты поедешь, а княжну Мещерскую я отошлю“.

Папа сказал мне, убирайся вон, я с тобой говорить не хочу. С тем я и вышел, что происходило у меня в груди, этого описать нельзя…»

…Ночью Царский дворец погрузился во тьму. Только луна призрачным светом освещала мраморных богинь и богов, застывших на постаментах. У заднего крыльца огромного здания остановилась карета. Возница замер на облучке и даже не оглянулся, когда скрипнула дверь и со ступеней сбежал высокий мужчина в плаще, накинутом на плечи. В тот же момент со стороны Лицейского корпуса к нему метнулась тень. Пристальный взгляд мог бы обнару­жить в ней женщину, с головы до ног закутанную в темное. Они мгновенно исчезли внутри кареты, и лошади почти беззвучно двинулись вперед.

На выезде из парка возле полосатых будок двое часо­вых преградили им дорогу. Дверцы кареты приоткрылись. Лунный свет осветил лицо человека в плаще.

На следующий день Александр был снова вызван в императорский кабинет. И начался прежний, недогово­ренный вчера разговор. Однако голос отца был тих, а сам он бледен, с резко обозначившимися мешками под глазами.

— Ты что же думаешь, я не был молод? И не любил до беспамятства? И не был готов на все крайности? По-твоему, я бессердечный истукан и не понимаю, что такое любимая женщина?

Он нервно шагал по кабинету, останавливался у окна, глядел на аллею, уходящую в глубь Царскосельского парка, и говорил, говорил, говорил…

— Все было, сын… Может, ты и слышал про Калиновскую. Я решил отказаться от трона. Мне все равно было куда идти — в скит, на край света — лишь бы с нею. В ногах валялся у отца, просил отпустить… Матушка плакала, глядя на меня. Ты знаешь, дед твой Николай Павлович крут был, но и у него в глазах стояли слезы. И все-таки — нет!

Император провел ладонью по лицу, точно стряхивая с него невидимую паутину. Потом повернулся к Александру:

— А долг, сын? Мы, помазанники Божии, не на поль­зу себе рождаемся, не для удовольствия. На великую ответственность перед Господом нашим за Россию. С нас за каждый поступок сурово спросится. И поделом. Что такое наши желания и даже жизнь перед долгом? Мы не свободны. И каждое наше своеволие Господь будет судить сурово и нелицеприятно.

Император, отойдя от окна, приблизился к сыну:

— А самому-то каково жить, зная, что смалодушничал? Не с твоим честным сердцем, Саша, такая жизнь. — И добавил, как о деле решенном: — О княжне не беспокойся. Обещаю, ни единая насмешка или косой взгляд ее не кос­нутся. Она будет устроена. Иди!

…Вечером того же дня императрица Мария Александ­ровна пригласила к себе отдыхавшую на собственной даче в Царском княгиню Барятинскую. В доверительной беседе дамы сошлись на том, что Мещерскую следует увезти за границу. Париж отклонили по причине проживания там большого количества российских подданных, которые обычно незамедлительно получали сведения о всех проис­шествиях в Петербурге. Поэтому было решено, что Баря­тинская повезет племянницу в Вену, город куда более тихий и сдержанный, нежели болтливая столица французов.

…Последнее свидание в одной из пустующих комнат Царскосельского лицея. После в дневнике Александр за­пишет, что они «долго целовались… прямо в губы, крепко обняв друг друга».

Так они и стояли, молча и уже не плача.

Последней нежности роняю лепестки…Еще твои, как прежде, кудри глажу,И что-то говорю, и улыбаюсь даже,Твоей касаясь трепетной руки.

Но мнится мне, что я давно покинулТебя, прекрасный друг, что в холод голубойЯ отлетаю светлой паутинойНад молча умирающей землей…

О том, как увозили Мари из этого царскосельского лета, о завершении ее короткого романа известно со слов Шереметева:

«Мне пришлось быть случайным свидетелем последнего вечера, проведенного ею в России. В четырехместной коляс­ке сидели князь Барятинский и княжна Мещерская. Я сидел насупротив. Князь был молчалив и мрачен. Разговора почти не было. Княжна сидела темнее ночи. Я видел, как с трудом она удерживалась от слез. Не зная настоящей причины, я недоумевал и только потом узнал я об отъезде княжны за границу на следующий за тем день».

… В последних числах мая 1866 года Александр на яхте «Штандарт» отбыл в Копенгаген. Там в июне состоялось его обручение с принцессой Дагмарой. Был назначен и день свадьбы.

В Петербурге срочно доделывали ювелирные украше­ния, начатые еще при первом женихе принцессы. Через полвека, оказавшись после большевистского переворота в родной Дании, она будет продавать их, чтобы поддержать свое существование.

«Живо помню день приезда принцессы Дагмары, — писал Шереметев. — Я был в строю Кавалергардского полка, расположенного у въезда в большой Царскосельский дворец, ждали мы долго и нетерпеливо… Вот, наконец, показалась четырехместная коляска, прямо из Петергофа (туда причалил корабль, доставивший невесту наследника в Россию. — Л.Т.), все взоры устремились по одному на­правлению. Принцесса Дагмара приветливо кланялась во все стороны и на всех произвела чарующее впечатление… Она своими лучистыми глазами зажигала сердца, простота ее и прелесть сулили счастье и покой…»

Жених, напротив, выглядел мрачным и раздраженным. Разумеется, двор, у которого на памяти еще был его ро­ман с Мещерской, пристально наблюдал за отношениями нареченных, и некоторые находили поведение наследника «крайне неудобным».

Это подтверждает и всегда готовый оправдать друга, хорошо понимавший его Шереметев. «Я был на одном бале, — писал он, — и видел, как цесаревич стоял во время кадрили около своей невесты, но это продолжа­лось недолго. Он решительно заявил, что танцевать не намерен, и слово это сдержал, к немалому смущению придворных и семьи. Вообще, в роли жениха цесаревич, по-видимому, был невозможен… В публике стали еще бо­лее жалеть невесту, лишившуюся изящного и даровитого жениха и вынужденную без любви перейти к другому — человеку грубому, неотесанному, плохо говорившему по-французски… Таков был господствовавший в при­дворных кругах отзыв…»

Перед венчанием принцесса Дагмара была крещена в православную веру и получила новое имя — Мария Фе­доровна.