Елена Арсеньева - Царственная блудница Страница 19

Однако лицо Гембори не изменило приветливого выражения и при сих ядовитых словах.

– Да-да, – кивнул он благодушно, – племянник говорил мне, что вы ознакомились с моим письмом. Его сия бесцеремонность возмутила, ну а я полагаю, что она многое облегчила в наших дальнейших отношениях. Не нужно притворяться! Знаете, Никита Афанасьевич, хоть род деятельности, мною избранный, предполагает постоянное притворство – а дипломатичность не что иное, как ложь и коварство под маской искреннего доброжелательства! – мне самому как человеку, как Уильяму Гембори, изощренная ложь глубоко претит. И я всегда радуюсь, когда есть возможность поговорить прямо и открыто.

При этих словах Бекетов, доселе сидевший с лицом равнодушным, иронически изогнул одну бровь.

– Радуетесь? – пробормотал он недоверчиво. – Ну, коли так, не откажите в любезности открыть свои карты. За каким чертом вам понадобилась эта скороспешная помолвка под дулом пистолета?

– Вернее, под топором палача, – усмехнулся Гембори, мигом поняв, на что намекает Бекетов. – Да, положение Сторманов там, в Лондоне, весьма тяжелое. Пока что мне еще удается удерживать течение судебного разбирательства, но, если дело наше с вами не сладится, или необходимое мне предприятие не удастся осуществить, не исключено, что прелестная Атенаис останется сиротой и будет совершенно одинокой в нашем ужасном мире.

– Отчего ж совершенно? – пожал плечами Никита Афанасьевич. – Все же у нее останется жених. Да и я ни за что не покину племянницу.

– Эх, эх, – повздыхал Гембори, и его лицо еще больше отяжелело, собравшись морщинами искреннего сочувствия. – В том-то и беда, что Гарольд вряд ли сможет связать себя узами брака с дочерью государственных преступников, каковыми будут в случае провала моей затеи объявлены мистер и миссис Сторман. Ему придется разорвать помолвку, и кто бросит в него камень? Все будут убеждены, что молодой человек, поддавшись порыву необузданной страсти, сделал предложение Атенаис Сторман, ровно ничего не зная о преступлениях ее родителей... Ну а прослышав о них, он, конечно, вернет прелестной Атенаис слово. Ведь брак с ней может погубить не только его, но и всех его ближайших родственников, особенно тех, кто находится на дипломатической службе. А поскольку обнищавшая семья моего брата, барона Гембори, живет только лишь щедротами моими и доходами с моей деятельности, конечно, Гарольд не станет рубить сук, на котором сидит. И сделает все, чтобы мой престиж государственного деятеля не пострадал.

– Господи боже! – хохотнул Бекетов не без изумления. – Поверите, я никогда не встречал зрелища столь... как бы это сказать... зрелища столь откровенного цинизма. Это же просто эпическое лицемерие! Лицемерие in crudo! Лицемерие naturalis! [10]

– Мне кажется, – ответил Гембори с ласковой улыбкой, – одно исключает другое. Либо я лицемерен, то есть лукав, либо циничен, то есть откровенен.

– Вообще-то да, – подумавши, согласился Бекетов. – Вы просто цинично откровенны без лукавства!

– А вот вы, Никита Афанасьевич, все же со мной лукавили, – погрозил длинным пальцем с ухоженным полированным ногтем и изысканным перстнем-печаткою сэр Уильям.

– Это в чем же? – искренне удивился Бекетов.

– Да в том, что заявляете, будто никогда не встречали такого лицемерия в чистом виде, лицемерия натурального, как мое. Разве вы сами не столкнулись с ним однажды... разве вы не стали его жертвой, разве оно не поразило вас – в самом прямом смысле слова?

Бекетов вприщур посмотрел в глаза Гембори. Тот не отвел взгляда. Никита Афанасьевич видел, как странным образом меняется цвет глаз англичанина. Темно-карие, они вдруг начали высветляться – видимо, от напряжения, потому что Бекетов не опускал взгляда довольно долго, и вот уже приняли какой-то весьма неприятный грязно-желтый оттенок...

Если бы кто-то попросил Бекетова назвать подходящую окраску для слова «ложь», он выбрал бы именно этот цвет.

– Что вы имеете в виду? – спросил Никита Афанасьевич не без удивления.

– Ну, не делайте вид, будто вы меня не понимаете, – благодушно пожал плечами Гембори. – Я имею в виду то неприятное дельце с некими белилами... белилами для лица.

Ничто не дрогнуло в чертах Бекетова. Глаза его остались равнодушны.

– Белилами для лица? – повторил он с холодком. – Ну это, я полагаю, будет дамам интересно более, чем мужчинам.

– Ну не скажите, всякое бывает, – покачал головой Гембори. – Да вот послушайте, я расскажу вам одну историю, которая несколько лет назад приключилась.

– Вы, сударь, лучше бы к делу своему переходили, – перебил Бекетов, – к делу, ради которого нас с племянницей моей заманили в Санкт-Петербург и все эту комедь с помолвкой и необузданной страстью ломаете.

– А эта история имеет самое непосредственное отношение к делу, – успокоил Гембори Бекетова, оставив совершенно без внимания его нелицеприятный выпад. – История же такова. Некая дама – самого знатного происхождения и самого высокого положения, какое только можно представить, – весьма увлекалась театральными представлениями. В ту пору, о которой идет речь, пять или семь лет тому назад, необыкновенной популярностью пользовалась труппа кадетского корпуса. Восхитив Петербург трагедией Сумарокова «Хорев», о судьбе одного из легендарных основателей Киева, кадеты вскоре поставили еще одну трагедию: «Синеус и Трувор», также из русской истории, которую обожала вышеупомянутая дама. Тем паче ей нравилась трагедия потому, что рассказывала о несчастной любви. Сердце у той дамы было чувствительное, потому что слишком часто в молодые годы, по чужой недоброй воле, приходилось ей терять возлюбленных, и сердечные мучения других людей всегда воспринимались ею как свои.

Явившись на премьеру раньше времени, дама сия затеяла помогать актерам одеваться. Обладала, повторюсь, она столь высоким званием, что ни одна дверь не могла быть перед ней закрыта. Больше всего внимания она уделила кадету, которому предстояло играть роль несчастного влюбленного Трувора. Он был невероятно хорош собой, а дама сия прославилась как высокая ценительница мужской красоты. Она не отходила от кадета, так и сяк, там и сям оглаживала складки его костюма, исподтишка поглядывая на прекрасное, необычайно свежее юношеское лицо. Воодушевленный актер приступил к роли весьма пламенно, однако, видимо от волнения, вдруг ослабел – и заснул прямо на сцене! А может, чувств лишился, кто его знает!

Перепуганные постановщики затеяли опускать занавес, чтобы скрыть его от взоров публики. Они уже видели себя простившимися с чинами, званиями, а может, даже и с головами, однако наша дама сделала знак вновь поднять занавес.