Елена Арсеньева - Царственная блудница Страница 18

В эту самую минуту отворилась дверь, и на пороге вырос Ванечка Шувалов, друг любезный.

– Матушка, свет мой, – сказал с нежной укоризною. – Окажи милосердие, прими Михайлу Илларионовича! Он уж штаны протер, по диванчикам в приемной елозючи, твоего приглашения ждучи! С ним и девка французская по имени Лия де Бомон, якобы прямиком из Версаля...

Голос Ивана Ивановича мечтательно дрогнул, однако Елизавета слишком хорошо знала своего любовника и прекрасно понимала, что ревновать нечего: милый друг вострепетал вовсе не из-за прелестей неизвестной француженки, а просто потому, что она прибыла из обожаемой им страны – Франции.

Это обожание русская императрица вполне с ним разделяла.

Нет, все-таки Франция – великая страна! Весь мир ей невероятно обязан!

«Без французов, – размышляла Елизавета, – не знали бы мы, что такое танцование, как войти, поклониться, напрыскаться духами, взять шляпу и одною ею разные изъявлять страсти, и показывать состояние души и сердца нашего... Что ж бы мы сошедшим в женское собрание говорить стали? Разве о курах да цыплятах разговаривали бы?.. Без французов разве могли бы мы называться людьми?»

А потому она наконец-то склонила голову к оголенному пухленькому плечику и сказала:

– Ох, как вы все мне надоели! Ну, так и быть. Проси в кабинет эту, как ее там...

– Ее зовут Лия де Бомон, – подсказал просиявший Иванушка и ринулся в приемную.

Стоило ему сделать приглашающий знак, как посланница Людовика с удовольствием оторвала усталое седалище от роскошного кресла и последовала за пригожим фаворитом и графом Воронцовым в кабинет императрицы. А впрочем, ее загодя предупредил вице-канцлер, что ждать придется долго, даже очень долго, ибо большей копуши в решении государственных дел, чем Елизавета, было просто невозможно себе вообразить.

– Вы не поверите, сколько хлопот доставляет мне нерешительность и медлительность ее величества! – чуть слышно, дабы избежать недобрых ушей, лепетал Воронцов. – Хотя бы я думал, что какое-нибудь дело окончательно слажено вечером, я все же не смею это утверждать, зная по опыту, что на следующий же день все может измениться. Императрица хочет быть в курсе всех дел, она настаивает, чтобы ничего – слышите, ни-че-го! – не решалось помимо ее, однако как найти время для управления государством?! Времени такого решительно нет. Балы, охота, нужно одеваться, нужно идти в церковь, опять одеваться, и опять, нужно успеть туда и сюда... Помнится мне, шведский резидент [9] интересовался судьбой документа, который касался личной безопасности государыни. Она обещала подписать его и собственноручно отправить в Швецию. «Вам уже ответили из Стокгольма?» – спросили мы с ним спустя немалое время. «Боже! Я забыла подписать бумагу!» – всплеснула она руками. Если мы пытаемся открыть ей глаза на беспорядок, царящий вследствие ее беспечности во всех отраслях управления, она вздыхает: «Боже, как меня обманывают!» – и возвращается в прежнее состояние.

Лия де Бомон сосредоточенно кивала. Она тоже кое-что слышала о нелюбви, вернее, ненависти Елизаветы вплотную заниматься делами. По Европе ходил анекдот про осу, севшую на перо императрицы в ту минуту, когда она подписывала первые буквы своего имени под трактатом 1746 года, заключаемым с Австрией. Оса отсрочила подписание трактата на шесть недель. Может статься, посланнице французского короля придется провести в приемной тоже шесть недель?

Повезло: дело обошлось всего лишь несколькими часами ожидания, и вот уже Лия де Бомон делала реверанс перед русской государыней, а граф Михаил Илларионович, запинаясь от волнения, рекомендовал:

– Ваше величество, позвольте представить вам... – Воронцов произнес настоящее имя Лии де Бомон, и посланница французского короля вполне взяла реванш за долгие часы ожидания – тем изумлением, кое отразилось в широко распахнутых голубых глазах Елизаветы Петровны.

Санкт-Петербург, дом английского посла Гембори,

1755 год

– Ну, как вы устроились, господин Бекетов? – спросил Уильям Гембори, благодушно рассматривая сидевшего перед ним человека. – Нравятся ли вам, Никита Афанасьевич, ваши апартаменты?

– Да апартаменты как апартаменты, что я, апартаментов не видел? – буркнул Никита Афанасьевич, неприязненно глядя на Гембори.

Собственно, лицо английского посланника само по себе неприязни вызвать не могло: Гембори был статным мужчиною с правильными, хотя и несколько отяжелевшими от времени чертами, с великолепным цветом лица, изобличавшим страсть к променадам всякого рода, а о его пристрастии к легкой здоровой пище ходили среди русских, больших любителей сытно, даже чрезмерно сытно поесть, издевательские анекдоты, – да и парик на голове сэра Уильяма был роскошнейшего золотисто-каштанового цвета, очень подходящий к его карим глазам, и камзол он носил элегантнейший: не мешковатый и сшитый грубо, чем часто грешат англичане, а отлично сидящий, и скромный, и великолепный враз, приятного горохового цвета, – и жабо просто-таки сверкало белизной... однако Бекетов по причинам вполне понятным ничего этого не замечал, а воспринимал Гембори как врага. Ну, элегантного врага, велика ли разница?

– Верю, что видели вы всякое! – кивнул англичанин со сладчайшей улыбкою. – Некогда ведь и в самых пышных покоях сего государства имели возможность бывать, живали там... Но transit gloria mundi, мирская слава проходит, с этим никак не поспоришь. Надо полагать, деревенское ваше житье вам изрядно обрыдло, как любят выражаться русские?

– А вы поднаторели, я гляжу... – неприязненно хмыкнул Бекетов. – По-русски не токмо выражаетесь изрядно, но и словечками нашими исконными щеголяете. А, ну да, конечно, ведь русские мигом делаются расположены ко всякому иностранцу, который затруднил себя знанием их дикарского наречия...

Однако лицо Гембори не изменило приветливого выражения и при сих ядовитых словах.

– Да-да, – кивнул он благодушно, – племянник говорил мне, что вы ознакомились с моим письмом. Его сия бесцеремонность возмутила, ну а я полагаю, что она многое облегчила в наших дальнейших отношениях. Не нужно притворяться! Знаете, Никита Афанасьевич, хоть род деятельности, мною избранный, предполагает постоянное притворство – а дипломатичность не что иное, как ложь и коварство под маской искреннего доброжелательства! – мне самому как человеку, как Уильяму Гембори, изощренная ложь глубоко претит. И я всегда радуюсь, когда есть возможность поговорить прямо и открыто.

При этих словах Бекетов, доселе сидевший с лицом равнодушным, иронически изогнул одну бровь.