Наталья Пушкина-Меренберг - Вера Петровна. Петербургский роман (Роман дочери Пушкина, написанный ею самой) Страница 20

При большой популярности, которой Владимир пользовался в Петербурге, было неудивительно, что пикантные детали, относившиеся к его персоне, вызывали интерес у многих его знакомых. Страсть к сплетням и скандалам, бытующая как в больших городах, так и в маленьких, на сей раз избрала своим объектом Владимира.

Через короткое время эти истории дошли до Парижа, где они не миновали ушей Островского. Он посмеялся над этими досужими разговорами и посчитал ниже своего достоинства на них реагировать. Он-то знал об их беспочвенности и чувствовал себя свободным от упреков, которые ему могли бы предъявить.

В полную противоположность тому, что о нем говорили в Петербурге, он вел в Париже серьезную и спокойную жизнь, столь не характерную в этом городе для его молодых соотечественников. Большую часть дня он работал в посольстве. Вечерами исполнял свои общественные обязанности или посещал театры, которые страстно любил. Если время позволяло, отдавал его искусству, посещая музеи.

Все эти факты были неизвестны его друзьям на родине или они их игнорировали, предпочитая больше верить сплетням. Сплетни проникли и к Громовым.

Долгое время сердце Веры сопротивлялось им, не принимая за правду. Она не допускала перемены в чувствах Владимира. Он не мог за такое короткое время забыть свою любовь. Но эти истории повторялись с такой настойчивостью, с такими подробностями, что ее вера в конце концов пошатнулась, и она перестала сомневаться в том, в чем другие уже давно не сомневались.

Ее доброе чистое сердце неописуемо страдало! Ее худшие опасения, которые овладели ею при разлуке с Владимиром, стали реальностью. Она бессильна была что-либо предотвратить. С терпением и покорностью она должна была страдать и ждать, что принесет будущее. Некому было излить душу, не у кого искать утешения, чтобы облегчить свое горе.

Об ее помолвке не знал никто, кроме ее родителей. Ее мать была единственной, кто мог бы дать совет, оказать помощь. Но характер Марии Дмитриевны не подходил для этого. В такое время утешить и поддержать дочь она не могла. Она сама мучительно переживала то, что рассказывали о Владимире, и чувствовала себя такой несчастной, что, скорее, сама нуждалась в утешении и была не в состоянии помочь дочери. Вере даже не приходило в голову поверять матери свою сердечную боль.

Как раз в это время письма от Владимира стали приходить редко и нерегулярно, что еще более усилило ее сомнения в его верности и любви. Владимир по своей натуре писать не любил, ему не хватало таланта выразить свои чувства пером. Он любил Веру по-прежнему, часто говорил ей об этом и устно и письменно. Зачем еще писать письма? Чтобы только повторять уже известное?

Конечно, он должен был бы лучше знать женский характер. Например, необходимость повторять до бесконечности фразу «я люблю тебя». Вера была бы счастлива получать ежедневно письма от Владимира, в которых были бы только эти три слова. Но отсутствие уже налаженной переписки вместе с беспокойными слухами, которые она беспрестанно получала об его образе жизни, поколебали, наконец, ее прежнее доверие. Как и прежде, она писала Владимиру, но ничего с собой поделать не могла: фразы получались холодные и сдержанные. Она была слишком горда и целомудренна, чтобы позволить себе порицающие намеки о его поведении или упрекать его за редкие письма.

В это тяжкое время испытаний к ней пришло утешение со стороны, с которой она менее всего ожидала. Любочка, казалось, забыла прежние перебранки и ссоры, чтобы помочь молодой подруге. Она почти насильно втерлась в Верино доверие. Говорила о любви Владимира, как будто ей это давно известно, и об ответном чувстве Веры как о само собой разумеющемся. Она порицала пренебрежительное отношение Владимира и его долгое молчание и с лицемерным участием говорила о том, как рассказывают в Петербурге о веселой жизни Островского в Париже.

Вера испытывала такое сильное желание доверить сочувствующему сердцу свое горе и была так благодарна за неожиданное понимание, которое Любочка проявила к состоянию ее души, что сделала ее своей конфиденткой. Вера искренне просила у нее прощения за горе, которое она без злого умысла ей причинила. Маленькой Любочке удалось выстроить и укрепить это новое доверие с таким талантом, что ей стала известна каждая мысль в Верином добром сердце, и она рассчитывала при случае это использовать.

Раньше Борису Беклешову как раз не хватало всего этого, чтобы быть точно осведомленным. Поэтому не раз он жаждал найти такую союзницу. Ее деятельная и умная поддержка, в которой он сейчас убедился, необычайно облегчала все дело.

Роль, которую он играл в доме Громовых, не претерпела изменений. Нужно было лишь всемерно использовать ту близость к семье, которой он достиг. Вне дома, у друзей и знакомых, он не упускал возможности говорить о привилегированном положении, которое он занимает в семье Громовых и о своем восхищении Верой Петровной. Он не забывал осторожно намекнуть о своих надеждах на будущее и не возражал, когда его поздравляли с победой. Не потребовалось много времени, чтобы во всех салонах стали болтать о предстоящей помолвке Бориса Ивановича и Веры Петровны и делать это общим достоянием.

В это время в один из вечеров в фойе театра очень кстати встретились старый граф Островский и генерал Беклешов.

— Очень рад вас сегодня встретить, Иван Павлович, — сказал Островский, — чтобы и от меня передать вам поздравления.

— Поздравления? С чем вы меня поздравляете, Николай Михайлович? — спросил удивленный генерал.

— Ну, по поводу вашего сына!

— По поводу моего сына? — переспросил Беклешов, казалось, все менее понимая Островского. — Уж не царская ли милость?…

— Произведен во флигель-адъютанты, — сказал граф. — Это еще пустяки. Я думаю, что обручение с прелестной девушкой стоило бы большего. Пусть это назначение будет моим свадебным подарком вашему сыну, — тихо сказал он генералу.

— Если вы имеете в виду обручение с Верой Петровной Громовой, Николай Михайлович, — возразил Беклешов, — то, к сожалению, должен вам признаться, что Ваше поздравление преждевременно.

— Но все еще может случиться, — живо вставил слово Островский.

— Я очень надеюсь, — сказал генерал. — Entre nous soit dit,[5] я полагаю, что не потребует много времени огласить это радостное событие в свете.

— И тем лучше, Иван Павлович! Ваши слова радуют меня безмерно. Но если дело еще не сделано, то как определенно объявить о нем? Подумайте, мой сын Владимир даже в Париже мог бы об этом услышать.

— Ваше замечание очень существенно, — ответил Беклешов с хорошо разыгранным восхищением, — а как относится к этому делу сам Владимир Николаевич?