Заморская отрава - Елена Арсеньева Страница 21

Причина этой ссоры достаточно любопытна, излагаю вам эту историю.

Надобно вам сказать, что подземные ковы англичан не имеют себе предела. Они начали распространять ложь, подобные которой выдумываются редко! Барон Остерман буквально на днях сообщил мне: ходят слухи, будто ему поручено начать со мной переговоры относительно женитьбы царя на нашей инфанте, как будто ее брак с португальским принцем не состоялся. Это известие пришло к нему от графа Мафея, сардинского посла, и чрезвычайно встревожило французский двор. До тех пор пока Остерман не начал во всеуслышание смеяться над этой глупостью, повторяя: «Дай бог, чтобы ее католическое величество родила дочь, чтобы отдать ее нашему императору!» – подобные разговоры ходили и по хитрому и лукавому Кремлю. Некоторые, в числе их был и господин Лопухин, восприняли их всерьез. На беду, случилось так, что он оказался в покоях великой княжны, когда та вновь начала рассуждать о своих матримониальных планах. И господин Лопухин имел неосторожность сказать, что состояться может только лишь один союз с испанским двором: либо брак императора с инфантой, либо – великой княжны с Дон Карлосом, однако, поскольку брат обладает в этом случае преимуществами над сестрой как мужчина, к тому же речь идет о союзе государственном, то явно предпочтение будет отдано браку русского царя с испанской принцессой, а вовсе не замужеству великой княжны. Сам я при сем выпаде не присутствовал, однако Анна Крамер рассказывала, что голос государева камердинера звучал чуть ли не вызывающе.

Через несколько дней с моей помощью все разъяснилось, однако великая княжна затаила злобу против господина Лопухина и, по слухам, намерена довести случившееся до сведения своего брата-императора и просить взять себе другого камердинера, отказав этому от должности. Она очень обижена и положила себе непременно отомстить Лопухину. Вот каким невероятным спросом пользуются при русском дворе испанские принцы и принцессы!

Теперь великая княжна возобновила свой интерес к матримониальным намерениям Дон Карлоса и, по рассказам Анны Крамер, начала интересоваться тонкостями проведения некоторых католических служб, в частности мессы. Помнится, от кого-то я слышал, что один из предполагаемых браков великой княжны (мне проще называть ее принцессой) Елизаветы кончился ничем именно из-за необходимого условия перемены религии. Елизавета воспротивилась категорически. Однако, по всему видно, великая княжна Наталья Алексеевна ничуть не собирается быть столь категоричной. С ней вполне можно было бы договориться…

Это особенно обнадеживает в связи с поистине трагической новостью. Восемнадцать человек в Смоленске, на польской границе, сделались католиками. Об этом узнали в Москве; их тотчас же схватили и силой заставили вновь обратиться к русской религии. Всех их сослали в Сибирь.

Новость сию преподнес мне известный вам Хакоб Кейт, присовокупив, что насаждение католичества и даже унии в России может встретить на своем пути столько препятствий, что о них и помыслить-то страшно, не то что пытаться преодолевать. Он также говорил, что, учитывая пролютеранскую устремленность Феофана Прокоповича, гораздо реальнее видеть Россию в будущем страной протестантской.

Его рассуждения меня удручили до крайности, однако лишний раз привели к выводу, что миссионеров наших в России необходимо будет готовить с особенной тщательностью. Мы привыкли рассуждать о том, что трудно перечислить и представить себе все те ужасы, каким подвергается всякий миссионер, вступающий в борьбу с людьми и природой, чтобы проповедовать язычникам Евангелие, а того пуще – слово Игнатия Лойолы. Нет, мы никогда не отступали ни перед какими ужасами и угрозами. Точно так же, как храбрая армия выдвигает новые войска на место павших, так и иезуиты идут вперед под знаменем креста с изумительной храбростью и героизмом. Однако нельзя забывать, что никакие язычники не могут сравниться по окаменелости души и сознания с православными христианами, исповедующими греческую веру, и нам не следует забывать об этом…»

«Ваше преосвященство, за неимением курьера задержался с отправкою сего письма, однако оно и к лучшему, поскольку возникли другие новости.

Суть их в том, что великая княжна внезапно и очень опасно занемогла. Остерман, к которому она всегда питала великое доверие, весьма встревожен. У меня создается впечатление, будто он скрывает истинное положение вещей: уверяет, что недомогание связано с обычным ухудшением грудной болезни Натальи Алексеевны, однако при этом намерен послать курьера к его величеству, который находится, по своему обыкновению, на псовой охоте. К сожалению, мне никак не удается встретиться с Анной Крамер, ибо общение великой княжны с посетителями прекращено, ее гофмейстерина находится при ней безотлучно, однако, судя по оживлению Блументроста, лейб-медика здешнего двора, положение этой молодой девушки и впрямь опасно. С другой стороны, Блументрост не кажется мне достаточным знатоком своего дела. Например, он и слыхом не слыхал, что в Испании, например, при лечении грудных болезней с успехом применяют женское молоко. А ведь от его усилий зависит жизнь сестры императора!

Умоляю вас помолиться за ее жизнь. Уверяю вас, ваше преосвященство: это будет незаменимая потеря для России, несмотря на то что речь идет всего лишь о женщине. Ее ум, рассудительность, благородство, наконец, все качества души – выше всякой похвалы. Иностранцы теряют в ней покровительницу.

Между прочим, ваше преосвященство, скоро исполнится год, как я при этом дворе, и поверьте, этот год стоит двух, проведенных в ином месте. Дай бог, чтобы не прожить здесь еще год. Зима, кажется, еще и не думает подступать: вместо снега и мороза по утрам теперь непролазная грязь».

Август 1729 года

Дашу все слушали как завороженные, однако пуще остальных был поражен ее рассказом молодой император. Он весь обратился в слух, он не сводил глаз с девушки, которая с первого взгляда очаровала его красотой, а теперь явила такую силу духа, какую не часто и в мужчине встретишь.

С самых первых дней рождения надышавшийся воздухом придворной жизни, пропитанной ложью, хитросплетениями злых козней и коварством, он мало что знал о чистых помыслах, самоотверженности и добросердечии. Воинская храбрость – да, это поражало его воображение. Однако она была всегда связана с жестокостью – таковы уж законы войны! А милосердие и другие добродетели человеческие оставались принадлежностью житий святых и отвлеченных нравоучений. Ни разу в жизни ему не приходилось стать свидетелем поступка, не имеющего под собой никакой корысти, видеть жажду мести не за личную обиду, а во имя справедливости. Петру часто говорили – и Остерман, и старший Долгорукий, и князь Иван, и очаровательная тетушка Елизавета, и испанский посланник де Лириа, который