Заморская отрава - Елена Арсеньева Страница 22

очень нравился молодому царю, и еще раньше Александр Данилович Меншиков, – да и вообще, чудилось, со всех сторон твердили ему: цель оправдывает любые средства. Но беда состояла в том, что никакой цели Петр перед собой не видел! Слова о величии государства оставались для него лишь призраком, а средства для достижения этого величия были ему подсказаны другими, часто недобросовестными, пекущимися лишь о личной выгоде людьми. И почему-то именно сейчас – как ударило! – он впервые осознал, что живет чужим умом, чужими страстями, чужой враждой и дружбой, что все это ничуть не волнует его, что жизнь его, в сущности, пуста, хотя заполнена развлечениями с утра до вечера, а часто им посвящена и ночь.

Он помрачнел, задумался, на миг ощутил сосущую тоску… но сладким ядом власти уже слишком давно была отравлена его кровь, и эту застарелую отраву не взять было новым, еще толком не осознанным, легким чувством восхищения перед незнакомой девушкой. Более того! Малейшее сомнение в себе раздражало мальчика, привыкшего кругом срывать цветы восхищения… пусть даже фальшивые. Ему захотелось хоть как-то, хоть мысленно, восторжествовать над девушкой, которая заставила его почувствовать себя несчастным. Он снова вообразил ее в своих объятиях, представил ее покорность, ждущий трепет, страх перед ним… перед мужчиной и властелином. И кивнул, довольный, ибо уже решил, что надо делать, – сам решил.

– Ваше сиятельство, Алексей Григорьевич, – произнес Петр с той рассудительной важностью, которая порою являлась вдруг в его повадках и представляла собой полную противоположность неровной манере поведения и неопределенному, полудетскому лицу, – в самом деле, пора уж милосердно вспомнить о раненом. Немедленно известите герцога де Лириа, чтобы он позаботился о своем человеке и забрал его. Вашу же осиротевшую родственницу, думаю, пригреют в вашем доме. Княгиня Прасковья Юрьевна известна своей добротой… Буду счастлив видеть Дарью Васильевну всякий раз, когда Бог приведет побывать у вас в гостях.

Петр неприметно кивнул сам себе, чрезвычайно довольный, как складно, совершенно по-взрослому высказался. Он заметил озадаченное выражение, промелькнувшее на лице Алексея Григорьевича. Ничего, пусть только старый лис сделает вид, что не понял намека: император желает новых встреч с этой девушкой! И нечего подсовывать молодому царю надменную княжну Екатерину – если уж государь сам не может выбрать себе даму сердца, тогда какой он вообще государь?!

– А теперь, – молвил веско Петр, – мне бы хотелось знать, какое наказание настигнет вашего смерда, не только пролившего кровь невинных моих подданных, но и опозорившего меня в глазах моего брата, испанского короля? Этак скоро слух по Европе пойдет, будто Россия воротилась к допотопным временам, здесь воцарились дичь и глушь, коли в десятке верст от Москвы честных людей грабят и убивают. Но, прежде чем вы покараете негодяя, соизвольте выпытать у него, куда он запрятал деньги. Восемь тысяч золотых монет – огромная сумма! Коли пропала она в принадлежащем вам селении, стало быть, вам и возмещать ущерб испанцам. Не найдете у грабителей – придется отдавать свои. Дело чести, как любят говорить европейцы. Так что лучше бы найти…

– Найду! – веско уронил Алексей Григорьевич, переводя мрачный взор на трясущихся от страха Сажиных, которые были окружены долгоруковскими челядниками и лишены возможности втихаря сбежать. – Душу выну, а найду!

– Не было! Не было у него никаких золотых монет! – вскричал Никодим Сажин, доселе молчавший так окаменело, словно бы навеки лишился дара речи. Но, выходит, не навеки. У него еще хватило сил в смертном ужасе прокричать: – Не было мошны! Был токмо пояс с карманчиками…

– Да ты еще и лгать! – вскричал Алексей Григорьевич, донельзя разъяренный угрозой царя: возмещать пропавшее испанцам. Если бы можно было разорвать сейчас Никодима Сажина на восемь тысяч кусочков, чтобы каждый обратился в золотую монетку, князь сделал бы это собственноручно и незамедлительно.

– На конюшню его, – небрежно бросил Алексей Григорьевич. – Хоть семь шкур с него спустите, а где деньги схоронил, дознайтесь.

В орущего Никаху вцепились, поволокли.

Волчок вскочил и проводил его взглядом с совершенно человеческим выражением удовлетворения. Потом перевел взгляд своих темных, с желтыми пятнышками глаз на императора – и вдруг, осев на задние лапы, завыл, вскинув морду вверх.

Петр даже качнулся. «Ишь, воет, словно по покойнику!» И вдруг вспомнил, что собак с такими вот пятнышками над зрачками зовут двуглазками и наделяют их пророческой, вещей силою. «Что сулит? Смерть близкую? Кому? На меня глядит и воет – значит, мне?!»

Он знал: смерть всегда за плечами – стоит за нами. От нее не спасешься, будь ты хоть пуп земли. Матушка, рожая его, умерла, Петр и не видел ее ни разу. Отец-царевич умер… Ну, был убит, но все равно, смерть его настигла – посредством чужой руки, а настигла. Сестра любимая, Наталья, без которой юный государь не мыслил себе жизни, говорят, плоха… Умер даже дедушка, император Петр, которого не называют иначе как Великим, хотя внук скорее называл бы его Страшным, Ужасным, Чудовищным, Ненавистным. Никто не спасся от смерти! И он… он тоже умрет? Когда? Скоро? Собака воет на того, кому в могилу лечь предстоит!

Все заметили, как побледнел государь. Впрочем, каждому сделалось не по себе от этого жуткого воя.

Алексей Григорьевич занес ногу – пнуть Волчка, да покрепче, князь Иван схватился за плеть. Даша, ахнув, загородила собой пса, умоляюще уставилась на государя.

– Не троньте, – хрипло вымолвил тот, хотя желал отдать прямо противоположное приказание. – Чего с животины неразумной возьмешь? Только с глаз моих ее подальше отправьте.

– Я… я тотчас уеду, – пробормотала Даша. – И Волчка увезу. Мне надобно позаботиться о погребении родителей. И брату там без меня тяжело, в Воронихине. Дядюшка, ежели вы будете настолько добры, чтобы дать мне коня… окажите милость!

Алексей Григорьевич неприметно от государя сделал племяннице страшные глаза. Во дура деревенская! Только что девице было недвусмысленно сказано: император желает видеть ее как можно чаще – так нет же! Уедет она! Да о каком отъезде может идти речь? Да какие тут могут быть родители?

– Письмо напиши брату, – непререкаемым тоном велел он. – А неграмотна – писцу моему надиктуй. Все толком обскажи. Брат все и уладит. Сей же час отправлю нарочного в Воронихино, он твою собачину и увезет. Не волнуйся, ни шерстинки с его шкуры не упадет.

Даша порывисто обняла Волчка, припала к нему лицом. Сердце разрывалось от тоски, вещало недоброе, томилось болью. Однако и для нее воля государева была законом непререкаемым. Исстари велось: хоть сердце вырви, а царю покорись! Поэтому, когда Даша поднялась с колен, лицо ее было хоть и мрачным, но спокойным. Покорилась и она.

Петр Алексеевич с изумлением наблюдал, как подчинился подошедшему псарю только что свирепый, неуемный Волчок, дал себя увести, не кидался,