Сергей Минцлов - Гусарский монастырь Страница 26

— А вот почитайте! — Елизавета Петровна отправила руку в карман, вытащила оттуда три бумажки и сунула их в костлявые пальцы гостьи: — Почитайте, почитайте!

— «Милый Андрэ…» — прочла одну из них Клавдия Алексеевна и подняла глаза на Андрея Михайловича. — Это к вам, да?

— Дальше, дальше, другую! — командовала хозяйка, начав опять прогуливаться и, видимо, вновь входя в раж.

— «Как ты верно сказал, поганая рожа твоей жены…»

— Это я рожа, нравится вам? — Елизавета Петровна остановилась около мужа и поискала вокруг глазами подходящего предмета. — Ух, блюд, жалко, больше не осталось, а то б еще одно разбила на твоей башке!

— Голубушка, не тревожьте себя! — воскликнула, бросаясь между ними, Клавдия Алексеевна. — Дорогая, успокойтесь!

Чтобы не подливать масла в огонь, она про себя дочитала все записки и даже обозрела их обратную сторону.

— Решительно ничего не понимаю! — произнесла она.

— Очень просто, и понимать нечего! — возразила Елизавета Петровна. — Этот скот завел себе любовницу, и клочки от ее письма я нашла у него в кармане.

— Неправда! Все интрига, адская интрига! — совсем замогильным голосом отозвался Штучкин.

— Конечно, неправда, разумеется! — подхватила Клавдия Алексеевна. — Милая Елизавета Петровна, этого не может быть! Никогда! Голову отдаю на отсечение!

— Видишь: и все тебе то же скажут! Интрига это против меня!

— Интрига, явная интрига! — горячо продолжала гостья. — Андрей Михайлович — такой уважаемый всеми человек, образованный, на виду… Да будь что-нибудь подобное — вся Рязань кричала бы! Я первая не потерпела бы такой гадости, первая сказала бы вам!…

— Ну, не все же вы знаете, что творится в Рязани!

— Я? — оскорбилась гостья. — Я чего-нибудь не знаю? За кого же вы меня считаете, дорогая? Все, решительно все знаю; булавку где кто обронил и то мне известно! И вот образ: клянусь вам, что Андрей Михайлович чист перед вами!

Красноречие и искренняя убежденность, звучавшие в голосе Клавдии Алексеевны, и два пальца ее, протянутые к иконе, сбили с толку хозяйку. Она, молча, переводила взгляд с гостьи на мужа.

— И, наконец, вздор в этих мерзких бумажках написан: такая хорошенькая, такая красавица, вся Рязань вас иначе не называет, как красавицей, и вдруг «рожа»? Это пасквиль! И все остальное такой же вздор! Сами посудите, ну, на кого же ему — человеку с таким вкусом, умному, можно сказать дипломату, променять вас?! Не на кого, решительно не на кого!

— Это верно, не на кого!… — согласилась Елизавета Петровна. — Но кто же тогда мог устроить эту подлость?

— Званцев! — ни на секунду не задумываясь, воскликнула Клавдия Алексеевна. — Званцев, больше некому! Это такой негодяй, такой каверзник! Да позвольте… — Она развернула одну из зажатых ею в кулаке зловредных бумажек и всмотрелась в нее. — Конечно, он! Его почерк, только измененный! Он с ума сходит от зависти к положению Андрея Михайловича! И вам он давно глазки строит, вы не замечали только! Вот и мстит!

— Был он с тобой третьего дня? — обратилась к мужу Елизавета Петровна.

— М-м… да… да… кажется!… — пробормотал решительно ничего не помнивший Андрей Михайлович.

— Видите, я же вам говорю, что это он!

— Ну, попадись он мне! — таким тоном произнесла Елизавета Петровна, что сердце Клавдии Алексеевны закувыркалось от радостного предвкушения грядущих событий.

Хозяйка опять загуляла между кучами всякого добра по залу, потом подошла к двери в столовую и распахнула ее. Пол там весь был усеян черепками всевозможной посуды.

Елизавета Петровна поглядела на вчерашнее поле битвы и качнула головой.

— Однако!… — проговорила она в раздумье. — Главное, миску мне новую жалко…

Клавдия Алексеевна подтолкнула в спину неподвижно стоявшего Андрея Михайловича.

Тот сделал шаг к жене, остановился и получил новый толчок сзади.

— А меня не жалко? — с укоризною произнес он, осторожно, словно к бомбе, начиненной порохом, приближаясь к Елизавете Петровне.

Та оглянулась, быстро провела пальцами по толстым губам отшатнувшегося в испуге мужа, отчего они издали «брырырым», и вдруг расхохоталась.

— Господи, на кого ты похож? — воскликнула она. — Да ты совсем под индейца отделан!

— Вот и прекрасно! — с умилением на лице и в голосе проговорила Клавдия Алексеевна. — Да поцелуйтесь же скорей! — Она сдвинула обоих супругов вплотную, и те заключили друг друга в объятия. — И конец недоразумению! Как я рада! Мир до гроба! Не правда ли?

Хозяйка дома очутилась сидящею на коленях у мужа.

— Я незлопамятна! — нежно сказала она, приглаживая растрепанные баки и целуя его. — Видишь, какая у тебя жена добрая! Но мы все-таки совсем уедем в деревню! — решительно объявила она. — Я не могу оставлять такого талантливого человека, как Андрэ, в обществе здешних дураков и пьяниц!

— Душа моя мрачна! — говорил в это время ротмистр Костиц, стоя в зале «монастыря», раздвинув ноги и крутя усы. — Дети, не время ли столпотворению быть?

— Время, отец-игумен! — ответил сидевший у окна и мрачно глядевший в него Светицкий.

— Такой столп, чтобы треск, и блеск, и гром с радугой были? — продолжал Костиц.

— Ляжем костьми с тобой, отче! — отозвался Радугин.

— Во все колокола звонить, когда так! Ударь, сыне, тревогу!

Светицкий часто зазвонил в колокол, и на густой звон его из соседней комнаты показались отсутствовавшие Возницын и Курденко.

Оба шли с веселыми лицами; последний нес в руках два письма.

— Что за грамотки? — спросил Костиц.

— Кукольную комедию сочиняли! — с хохотом ответил Возницын. — Скучно зело святому граду Рязани, стало, живой водой ее взбрызнем.

Курденко поднял обе руки с письмами в каждой.

— Это к лорду Званцеву от мисс Соловьевой, а это от нее к нему. Объяснения в любви и зов на свиданье!

— Дельно! — заметил Костиц. — А ну-ка, почитайте?

— Послание от амура… Вонмем! — по-дьяконски возгласил Возницын.

Курденко прочел оба творения.

— Хорошо, — одобрил Радугин, — но мы-то как же узнаем, что произойдет?

— Сами расскажут! — уверенно ответил Курденко. — А нас зачем звали?

— Время столпотворению быть! — сказал, крутя усы, Костиц. — Думайте, сыны, как лучше душу спасти!

На совещание был вызван монастырский повар — крепостной Радугина — Гаврило, лысый, полный человек с носом в виде картошки, питавший к себе большое уважение, как к необычайному кулинарному таланту и красивому мужчине. Он явился, поклонился гусарам, с достоинством одернул свою куртку и стал у двери.

— Гаврило Васильич! — воскликнул, увидев его, Курденко. — Нужно чудо сотворить — можешь?

— Ежели на кухне — могу-с… — скромно признался Гаврило.