Мишель Моран - Избранница Наполеона Страница 26

Войдя во дворец, я теряю счет придворным, представляющимся мне. Я не ела, не отдыхала и к концу вечера чувствую такую усталость, что у меня даже плакать нет сил. Но когда мы наконец расходимся по спальням и Колетт помогает мне раздеться, я начинаю думать, не в этом ли заключался план Наполеона. Измотать меня до такой степени, чтобы к моменту приезда в Компьень мне уже было все равно, что он женился на мне без чьего-либо согласия — ни моего, ни моего отца, ни даже Господа Бога.

— Не угодно ли послушать музыку, ваше величество? — предлагает Колетт. Ее лицо с ямочками на щеках кажется невинным и нежным, но я-то знаю правду: Каролина подослала ее ко мне шпионить.

— Нет, благодарю, — отвечаю я.

Но она все торчит в дверях, хоть я уже давно переодета в ночное платье.

— Может, тогда принести вам молока? Или чаю?

— Я никуда не исчезну. И не сбегу. Представление о долге у меня имеется.

Колетт заливается краской, и мы в упор смотрим друг на друга. Наконец она разворачивается и направляется к двери.

— Погодите! — окликаю я, и она быстро возвращается. — В каком городе мы будем завтра? — спрашиваю я.

— В Штутгарте. — Колетт вздыхает. — Там в замке будет еще один прием, — добавляет она. — Наверняка явится вся вюртембергская знать. Опять невкусная еда и куча стариков.

Так вот почему у нее сегодня такой жалкий вид. Не из-за долгой и ухабистой дороги, и не оттого, что она скучает по дому, а потому что у французов лучше и еда, и мужчины.

— Спасибо, Колетт. До завтра.

Она мнется.

— Ваше величество?

— Да?

Она теребит конец своей кашемировой шали.

— Вы хотели стать женой императора Бонапарта?

Пришла моя очередь заливаться краской. Я думаю о своих родных в Вене, об Адаме и Зиги, которых мне уже никогда не увидеть.

— Нет.

Она кивает так, будто понимает. Но ей никогда не приходилось принимать столь трудного решения, этой девочке. Подозреваю, она даже ни разу не задавалась вопросом, на какие деньги шьются ее наряды или почему мужчины отправляются на войну в чужие страны.

— Мне жаль, — шепчет она.

Я быстро моргаю.

— Мне тоже.

— Как же вы сможете быть счастливы? — спрашивает она.

— Меня утешит живопись, — говорю я. — А там и дети пойдут.

Она смотрит на меня так, словно это неслыханная жертва. Но до меня ее приносили сотни королев, придется считать это веским аргументом.

— Если я могу для вас что-то сделать…

— Зиги, — сразу говорю я. — Моя собака.

— Я бы с радостью, правда! — восклицает она. — Но королева… Она терпеть не может животных.

Жалкая, бессердечная особа. Я поднимаю голову, чтобы снова не дать волю слезам, и стараюсь думать о чем-нибудь другом, иначе непременно расплачусь.

— Расскажите мне про Меттерниха, — говорю я. И вижу, что Колетт уже жалеет, что вообще оказалась в моей комнате.

— Про князя?

Я медленно киваю.

— Они любовники, ведь так?

Колетт моментально поворачивается к выходу.

— Вы этого от меня не слышали, — шепчет она. Потом нерешительно кивает. — Но это так. Это правда.

— И это он устроил мой брак с Бонапартом?

— Ваше величество, я не имею права говорить…

— А вы просто выскажите предположение.

Она молчит, а мне достаточно и этого.

Наутро мы уже в пять часов на ногах, а к шести одеты и готовы ехать. На мне новый французский наряд, белое шелковое платье, расшитое серебристыми колокольчиками, но все мои помыслы — с Австрией. Ночью мне приснился Адам. Я вспоминаю, какое у него было лицо, когда мы отъезжали от Браунау, и у меня ноет сердце. Вот бы остановить это мгновение, подобно натюрморту Луизы Муайон, где все застыло и ничего не изменится.

— Сколько нам ехать до Штутгарта? — спрашивает Каролина у кучера, а мне, если честно, все равно.

И только когда мы оказываемся во дворце Людвигсбург и в мою честь дается роскошный прием, мое отношение меняется. Торта? Почему бы нет? Коврижки? Если угодно. «Ваше величество какой предпочитает танец — вальс или контрданс?»

— Тот, что короче, — с раздражением бросаю я.

Дамы вокруг ахают. Я понимаю, о чем думают эти люди. Эту высокомерную молодую императрицу ничем не удивишь. Но я слишком расстроена, чтобы придавать этому значение.

Король Вюртемберга Фридрих откашливается, а Каролина делано смеется.

— Ваша светлость, ее величество имела в виду, что чем короче будет этот танец, тем больше времени останется на другие.

— Я не это сказала.

Каролина смотрит на меня в упор.

— А имели в виду именно это. — Она испепеляет меня взглядом, чтобы я помалкивала. Я и молчу, и до самого Компьеня мы с ней больше не разговариваем.

И только двадцать седьмого марта, после того как кортеж пересекает французскую границу, Каролина обращается ко мне:

— Mio Dio! Кажется, приехали.

Я подаюсь вперед и выглядываю из окна королевского экипажа. Перед нами подобно цветастому одеялу раскинулся город Компьень. На городской площади бьются за место рынки и церкви, и повсюду народ — в кафе, на улицах, в распахнутых окнах. Мое сердце учащенно бьется, и я думаю, удастся ли мне когда-нибудь запечатлеть нечто подобное на холсте.

— Какая красота! — вздыхает Колетт, и я понимаю, что она смотрит на разряженных женщин в вышитых муслиновых платьях. — А они знают, что мы приехали? — спрашивает она, но Каролина только куда-то показывает.

Где-то вдалеке группа людей что-то скандирует, и по мере приближения к ним мне удается различить слова. «VIVE L’IMPERATRICE! VIVE L’IMPERATRICE!» Несмотря на дождь, народ Франции вышел приветствовать свою новую императрицу.

— Будьте готовы ко всему, — говорит Каролина, не зная, что Поль меня обо всем предупредил. — Сидите прямо, руки держите на коленях и…

Карета останавливается. Она переглядывается с Колетт, и я догадываюсь, что это значит. Наполеон увидел королевский кортеж и решил выехать мне навстречу.

Я кладу ладони на юбку и пытаюсь вспомнить наставления Марии. Когда он спросит, таким ли я его себе представляла, я должна солгать и сказать: «Нет, сир, в жизни вы гораздо лучше». А когда он поинтересуется, каким мне показалось путешествие из Вены, я должна с улыбкой заявить: «Слишком долгим для невесты, сгорающей от нетерпения увидеть жениха».

Моя речь будет подобна портрету кисти Готлиба Шика. Здесь зонтик, там — пальма в горшке. Все распланировано, вся мизансцена выстроена. Я займу свое место, он — свое, и картина, которую мы создадим для новой империи, будет безупречна.