Мишель Моран - Избранница Наполеона Страница 25

Мы ложимся вместе на постель, на ту половину, что до утра занимал Адам, и спаниель лижет мне руку, а я рыдаю. Когда приходит Адам, глаза у меня от слез едва открываются.

— Мария!

— Мари, — поправляю я и чувствую его отчаяние. Он заключает меня в объятия, и мне плевать, даже если нас увидят французские слуги.

— Ты ведь отвезешь Зиги домой, правда? — шепчу я.

— Я буду заботиться о нем до тех самых пор, пока мы снова не будем вместе.

Я вскидываю глаза.

— Я замужняя женщина, — напоминаю я, хотя сама эта фраза вызывает у меня отвращение.

— В моих глазах — нет. И в глазах Господа тоже.

Справедливость этих слов повергает меня в оторопь. Действительно, ведь Папа Римский до сих пор не отпустил Наполеону грех развода; он женится на мне без церковного благословения.

Адам берет меня за руку и нежно перебирает пальцы.

— В Делене меня оставили на поле боя, сочтя убитым, — начинает он. — Французы не считали мою жизнь достойной спасения, и их капитан хотел бросить меня на волю мародеров и воронов.

У меня сводит живот, но я смахиваю слезы и продолжаю смотреть ему в лицо.

— В те предрассветные часы рядом со мной никого не было, одни гниющие останки. Но я помню, как на следующий день надо мной наклонился какой-то солдат. Он был француз и, увидев, что я еще дышу, вспомнил лишь несколько немецких слов: «Как велика твоя вера?»

Я кивнул, что понимаю, что он имеет в виду. Он хотел узнать, верю ли я, что поправлюсь. Не хотел уговаривать своего командира брать меня, если я буду только обузой и все равно умру. Я сказал, что верю в изречение Святого Августина: что истинно верующий должен верить в то, чего нельзя увидеть, и что наградой за эту веру становится возможность видеть то, во что веришь. Я уже тогда, лежа под дождем, знал, что моя жизнь не кончена. Я поправлюсь. Я не знал, когда и как. Я не ждал, что французы вернутся за мертвыми или что они повезут меня в Париж и станут выхаживать, пока я не поправлюсь. И сейчас, Мария, я хочу, чтобы у тебя тоже была эта вера.

— Я постараюсь, Адам. Я буду очень стараться!

Перед замком Гагенау нас ждет кортеж из пятнадцати экипажей, готовый тронуться в путь во Францию. Лошади уже полны нетерпения, они негромко ржут и бьют копытами, но француженки не обращают на них никакого внимания. Они изо всех сил пытаются согреться. Я подхожу в своем новом муслиновом наряде, столь же не подходящем к зимней погоде, как и у них.

— Как они собираются тащить тебя через Мюнхен и Страсбург в таком одеянии? — недоумевает Адам и проводит рукой по легкой ткани моей накидки. Это замечает Каролина и поджимает губы. Несколько француженок прыскают, прикрывшись ручкой.

— До свидания, Адам, — прощаюсь я по-немецки, изображая достоинство и силу, каких у меня нет и в помине. Мне хочется навечно запечатлеть в памяти его облик.

Адам отвешивает церемонный поклон.

— Мы еще увидимся, моя милая, — прощается он по-немецки.

На фоне группы французских придворных он один похож на настоящего мужчину. Он выше и шире в плечах любого из них, руки у него сильнее, а грудь — шире. И у него на руках крохотная собачка. Зиги.

Я забираюсь в карету, в которой поеду вместе с королевой Каролиной и ее фрейлиной Колетт, потом отодвигаю занавеску и долго-долго смотрю на Адама и Зиги.

— Ну хватит! — рявкает Каролина, занимая свое место. Через окно она кричит кучеру: — Трогай! — даже не дав Колетт как следует устроиться.

— А как же Поль? — восклицает Колетт.

— Он едет следом.

Тишину разрывает щелчок хлыста, и я в последний раз вдыхаю воздух Австрии; дым сосновых дров из труб, когда в далеком поместье готовится печеночный паштет. Я все смотрю и смотрю из окна, пока Адам с Зиги не скрываются на горизонте.

— Ну, ладно, не так все и ужасно, — говорит Каролина, обращаясь к Колетт. Фрейлина почти мне ровесница, а внешне намного симпатичнее других. — Хоть постели нормальные были.

Колетт подавляет зевок.

— Долго нам ехать?

— До Мюнхена-то? — смеется Каролина. — Выспаться успеешь.

Колетт закатывает глаза. Кто-то убрал ее золотистые волосы в высокий пучок, открыв во всей красе крупные серьги с жемчугом. И хотя у нас с ней одинаково светлая кожа, в таком открытом платье я была бы бледна как смерть. Ей же следовало бы непрестанно заливаться стыдливым румянцем.

Обе женщины засыпают. Никто не удосуживается предложить мне подушечку или хотя бы одно из четырех одеял, которыми укуталась Колетт. Я для них как посылка, которую надлежит забрать и доставить в Компьень.

Чтобы не думать о том, что я оставила позади, я смотрю в окно на проплывающие мимо деревушки. Какая она, Франция? Там теплее, разумеется. И страна более оживленная. Отец говорил, что в Тюильри такое множество придворных, что они не могут одновременно обедать. И что как только я приеду, мне выделят двести собственных слуг, в том числе пажей и фрейлин, которых придется чем-то занимать. Понятия не имею, что с такой армией слуг делала Жозефина. И с чего это император решил, что я буду такой же экстравагантной. Хотя одеяло от Колетт мне бы сейчас не помешало. Я как-никак теперь императрица и вполне могу взять одно без ее разрешения. Но в то же время я из Габсбургов и скорее замерзну, чем позволю себе такую бесцеремонность.

Мы проезжаем какую-то деревню, примостившуюся на фоне предгорий и полей, и я жалею, что не взяла с собой бумагу и грифель. Я бы сейчас рисовала одинокие трубы, пронзающие небо и оставляющие на горизонте дымные хвосты. Когда мы приезжаем в бурлящий город Зальцбург, я уже знаю, как бы я изобразила сады дворца Мирабель с аккуратными рядами самшита. Я рассчитываю, что остановка на обед будет где-то неподалеку, но кони продолжают свой бег. Начинается дождь, а Каролина крепко спит, даже не шевельнется. Как и Колетт, которая вообще храпит. Так проходит весь день. Мы проезжаем город за городом, но кареты нигде не останавливаются.

Когда же вечером мы наконец доезжаем до Мюнхена, ничто уже не может поднять мне настроение, даже вид залитого огнем факелов Нимфенбургского дворца с его сверкающими прудами и длинным каналом. Я признательна тем тысячам людей, что высыпали посмотреть на меня, но сквозь мрак и дождь я едва в состоянии различить их лица. Да и какое это имеет значение? Они здесь ради истории, чтобы рассказывать потом детям, как однажды утром из Нимфенбурского дворца выехала королевская карета и из нее вышла жена императора Наполеона. Она была одета, как никакая другая женщина в мире, а на голове красовалась корона, в которой было больше бриллиантов, чем у русской императрицы. А платье! Только королева может позволить себе такого горностая.