Анн Голон - Анжелика. Мученик Нотр-Дама Страница 27

— Решено, я его покупаю. Это безумие, но я не могу себе отказать. Бертиль, скажи Гиацинту, чтобы принес мне шкатулку.

Лакей, словно заранее знавший исход встречи, тотчас вошел в комнату, неся отделанную кожей шкатулку.

Пока лакей, судя по всему, уже не первый раз участвовавший в тайных развлечениях своей госпожи, отсчитывал монеты, служанка по приказу хозяйки подала Куасси-Ба знак следовать за ней.

— До свидания, гаспаша, до свидания, — произнес мавр, подойдя к Анжелике, — а маленькому хозяину Флоримону ты скажи…

— Ладно, иди, — серьезно сказала она.

Перед тем как выйти из комнаты, раб посмотрел на нее, как побитый пес — и этот взгляд поразил ее в самое сердце…

Анжелика нервно пересчитала монеты и бросила их в кошелек. Теперь ей хотелось лишь одного: как можно быстрее уйти отсюда.

— О, дорогая, подозреваю, все это тяжело для вас, — вздохнула сияющая графиня де Суассон, обмахиваясь веером. — Но не жалейте ни о чем, ведь все еще может измениться. Люди попадают в Бастилию, но они и выходят оттуда. Вы знаете, что по милости короля Пегилен де Лозен на свободе?

— Пегилен! — ахнула Анжелика. Неожиданная новость подбодрила ее. — Ах, как я рада за него! Что же с ним случилось?

— Его Величеству по вкусу дерзкие выходки этого отважного дворянина, и под первым же предлогом он призвал его к себе. Говорят, Лозена бросили в Бастилию из-за того, что он дрался с Филиппом Орлеанским. Кое-кто утверждает даже, что Лозен скрестил шпагу с Месье из-за вас, мадам.

Анжелика вздрогнула, вспомнив тот страшный вечер. Она снова настойчиво попросила мадам де Суассон ничего никому не рассказывать о ней и не открывать, где она находится. Олимпия, которой богатый опыт подсказывал, что не следует пренебрегать попавшими в опалу подданными, пока король не решил их судьбу окончательно, обещала молчать и, поцеловав на прощанье Анжелику, удалилась.

Озабоченная и грустная, Анжелика вернулась к себе. На лестничной площадке ее ждала вдова Скаррон, о которой Анжелика в недавней суматохе подзабыла; увидев Франсуазу, она почувствовала себя лучше просто благодаря ее присутствию, много значившему для нее в этот час.

— Я ждала вас, — сказала Франсуаза Скаррон, — хотела извиниться за свое нелепое поведение накануне, когда я увидела вашего слугу-мавра на лестнице.

В голосе госпожи Скаррон Анжелика услышала искренние сочувствие и понимание, и это немного утешило ее. Ей не хотелось рассказывать, что она продала мавра, но визит вдовы пришелся как нельзя кстати. Как и накануне, она пригласила соседку войти и присесть рядом с ней у камина.

Флоримон смотрел на них из своей кроватки. Гостья понравилась ему, и он, хоть и не сразу, улыбнулся ей.

Сама госпожа Скаррон искренне отвечала ему тем же.

— Не буду скрывать, ваш испуг меня удивил, — призналась Анжелика. — Ведь говорят, что в детстве вы жили на островах и привыкли к внешнему виду и манерам чернокожих. Если судить по тем из них, кто жил в нашем доме в Тулузе, у них мягкий характер и они благосклонно принимают жизнь, даже если она горька.

— Вы правы. Бог свидетель, никто в этом городе не знает их лучше меня. Когда моя мать поднялась на борт корабля вместе с моим братом, чтобы вернуться во Францию и отыскать моего отца, она оставила меня одну с Мари-Галант, горничной-негритянкой; та взялась приглядывать за мной. Признаюсь, среди черных рабов мне было в тысячу раз лучше и лишь немного менее комфортно, чем среди белых; там я спала спокойно и всегда была в хорошем настроении. Муж Мари-Галант, который служил у господина губернатора, рассказал ему о положении, в котором я оказалась — одна, без родителей, покинутая всеми.

— Сколько лет вам было тогда? — спросила Анжелика.

— Я оставалась с Мари-Галант с девяти до двенадцати лет. Губернатор, которому слуга рассказал обо мне, был страшно зол на мою мать за то, что она бросила меня. Он отправлял курьера за курьером на каждый готовый к отплытию корабль с поручением найти мать и, передав деньги, убедить ее вернуться за дочерью. В конце концов так она и поступила.

— Добрым человеком был этот губернатор, — убежденно произнесла Анжелика.

— Да. Такие люди словно созданы в нашем мире для помощи потерявшимся детям, — прошептала вдова Скаррон почти против собственной воли.

Тревожные воспоминания детства Франсуазы буквально окружили их, как тяжелый осенний туман. Но госпожа Скаррон совладала с собой.

Ей было что рассказать о Мари-Галант, да и вообще детство ее было насыщено самыми разными событиями.

Франсуаза не стала скрывать, что, оказавшись в пятнадцатилетнем возрасте в знаменитом салоне своего ныне покойного мужа, заинтересовала его именно рассказами об этой стране. Ему взбрело в голову, что влажный и теплый климат островов исцелит его от страшной болезни, все больше уродовавшей и мучавшей его вот уже несколько лет. Он захворал на одном из маскарадов, которые постоянно посещал. Тогда — то ли спасаясь от преследователей, то ли заключив какое-то глупое пари, — он всю ночь напролет просидел почти обнаженный в ледяной реке.

Однако сам он никогда не связывал с этой историей свои лихорадку и ревматизм, мало-помалу одолевший его и скрючивший все его конечности — руки, ноги, пальцы.

В конце концов собеседник, который хотел взглянуть ему в лицо, должен был опуститься на колени перед креслом, к которому оказался прикован Скаррон. Само собой, и речи быть не могло о том, чтобы он когда-нибудь смог разогнуться и вытянуться на кровати.

— Он очень страдал? — спросила Анжелика.

— Ужасно, но переносил мучения без единой жалобы, — ответила молодая вдова.

Ее голос был очень взволнованным. Она что-то шептала, и Анжелика поняла, что она вспоминает стихи, сочиненные самим поэтом, — эпитафию, высеченную на его могиле:

Тише ступай, прохожий,Тише, не беспокойБеднягу поэта Скаррона —В земле он обрел покой.

На сердце у Анжелики было тяжело, она не осмеливалась заговорить с Франсуазой о собственных детских воспоминаниях, о Мелюзине. Странно, но в разговоре с несчастной страдающей женщиной она успокоилась и поблагодарила небо за утешение — как если бы горе Франсуазы стало для нее чудо-микстурой, принесшей облегчение и покой.

Но и вдова Скаррон невольно оживилась, начав рассказывать об изысканном обществе, собиравшемся вокруг поэта и ставшим еще многочисленнее в последние годы его жизни, хотя болезнь и приковала месье Скаррона к креслу; о том превосходном, блестящем обществе, в котором она вращалась восемь лет — осыпанная хвалами гетера, прекрасная душой и телом, с семнадцати до двадцати пяти лет дарившая поэту свою молодость и красоту.