Жорж Онэ - Серж Панин Страница 28

Во втором этаже были жилые комнаты. Двенадцать уборных обиты ситцем очаровательнейших рисунков. Отсюда открывался прелестный вид на парк и на деревню. На первом плане бассейн, орошающий своим быстрым течением выложенные дерном дороги, идущие вдоль леса. Деревья купают нижние ветви в водах, по которым плавают блестящие белизной лебеди. Под старой ивой, ветви которой образуют свод из зелени, находится эскадра разноцветных лодок, привязанных к перилам пристани. Через проезд, ведущий в глубину парка, виднеется вдали желтеющая деревня, а далее, сзади ряда колеблющихся тополей, блестя серебром, полная вод Уаза, текущая среди низких берегов.

Это роскошное жилище 14 июля вечером было во всем блеске. Темные тенистые аллеи парка ярко были освещены рядами венецианских фонарей; по прудам скользили лодки, наполненные музыкантами с их инструментами, звуки которых далеко разносились и повторялись эхом. Под шатром, помещенном в центре широкой аллеи, молодежь из окрестностей замка танцевала с увлечением, тогда как старые, более спокойные, сидели в прохладе больших деревьев, отдавая честь буфету, обильно снабженному всякими яствами. Шум от безмерного веселья стоял в воздухе среди тишины ночи; слышались пронзительные звуки корнет-а-пистона, привлекавшие к деревенскому балу любопытных.

Было девять часов. Кареты с гостями подъезжали к замку, блиставшему огнями. Среди роскошного нижнего зала, освещенного сверху электричеством, стояла госпожа Деварен, прекрасно одетая в светлый костюм и расставшаяся в первый раз со своим черным платьем ради такого торжественного дня. Она принимала приезжающих гостей. Позади нее Марешаль и Савиньян, как два адъютанта, были готовы по первому знаку предложить руку дамам, чтобы вести их в гостиные.

Собрание было многочисленное: представители торгового мира приехали ради госпожи Деварен, финансового — ради Кейроля и общество Сен-Жерменского предместья и иностранцы — ради князя. Это было самое разнообразное собрание: одни уважали только богатство, другие — происхождение, но все были одинаково спесивы. Они осматривали друг друга, очутившись вместе, с надменной уверенностью, говоря Бог знает что один про другого, а втайне завидуя друг другу. Тут были потомки царственных королей и князей, лишившихся своих земель. Их величали громким именем «высочество», но их доход был ничтожен: меньше той суммы, какую отцы их платили ежегодно своим камергерам. Миллионеры, вышедшие из ничтожества, а теперь ведущие крупные дела, отдали бы половину своего состояния за один титул этих знатных господ, к которым все же они относились с пренебрежением. Все смотрели друг на друга с любопытством, держась в отдалении и сторонясь друг друга, а разговаривая только с людьми своего круга.

Серж и Кейроль переходили от одной группы гостей к другой: один — со своим тонким и привлекательным изяществом, а другой — неповоротливый, но весь сияющий и как будто гордившийся сознанием своего торжества. Приехал Герцог с дочерью, очаровательною девушкою 16-ти лет, которой Марешаль подал руку. Глухой шепот поднялся при появлении финансиста. Он не обращал на это внимания, привыкнув к производимому им впечатлению, и направился с поздравлениями прямо к Кейролю, которым был приглашен на праздник.

Серж представил Мишелине графа Сутцко, седого старика, с волосами, остриженными под гребенку, по-военному, и с пустым правым рукавом вместо руки. Этот ветеран Польской войны был старинным другом князя Панина, возле которого он получил ужасную изувечившую его рану. Мишелина с улыбкой слушала похвалы старого служаки насчет Сержа. Кейроль, освободившись от Герцога, искал Жанну, исчезнувшую куда-то с террасы. В залах стояла невыносимая жара, и уж большая часть приглашенных расположилась на террасе. Вдоль мраморных перил, окружавших бассейн, были поставлены стулья. Дамы, в кружевных шарфах, наслаждались великолепием очаровательной ночи при мерцающем свете пускаемых время от времени ракет. Дамы скромно сдерживали взрывы хохота, прикрываясь веером, тогда как мужчины, склонившись к ним, вели вполголоса разговоры. Среди светского шепота доносились издали звуки корнет-а-пистона с крестьянского бала.

Облокотившись на перила в самом тенистом уголке, держась в стороне от всех, вдали от волновавшего его шума, вдали от празднества, доставлявшего ему столько мучения, Пьер отдавался своим невеселым думам. С глазами, обращенными на иллюминацию парка, но не замечающими ничего, он думал только о потерянном счастье. Другой, любимый Мишелиной, через несколько часов увезет ее, торжествующий и веселый. Безмерное горе овладело душой молодого человека: к жизни он относился теперь с отвращением, а к человечеству с ненавистью. Что будет с ним? Его жизнь совершенно разбита: сердце его из таких, что не может любить два раза, да и образ Мишелины так глубоко врезался в него, что никогда не сможет изгладиться оттуда. К чему теперь весь труд, которому он отдался, чтобы возвыситься над другими? Ничего не стоящий красавец явился, и Мишелина бросилась в его объятия. Итак, все кончено!

Пьер спрашивал себя, правильны ли его взгляды на жизнь, и люди, равнодушные ко всему, ленивые, наслаждающиеся только жизнью, не лучше ли поступают, чем он? Тратить свою жизнь на работы сверх сил, утомлять свой ум для отыскивания решений великих задач, — и все это для того, чтобы достигнуть старости, не зная других удовольствий, кроме ненужных почестей и пошлых благодарностей! В самом деле, разве не могут быть названы действительно умными люди, которые жаждут только счастья и радости, эпикурейцы, отталкивающие всякую заботу, всякий труд и озабоченные только тем, чтобы наполнить свое существование наслаждениями? Смерть так быстро приходит, что человек с удивлением замечает, что смертный час уже наступил, а он еще совсем не жил! Но в Пьере тотчас после этих размышлений заговорило чувство собственного достоинства: а к чему же годен бесполезный человек, не оставляющий после себя малейшего следа своего существования на земле? Совсем расчувствовавшись, Пьер говорил себе:

— Брошусь очертя голову в науку, составлю себе знаменитое имя и заставлю эту неблагодарную девочку пожалеть обо мне! Она увидит разницу между мной и тем, кого она предпочла. Она поймет, что тот ничтожество и обязан всем ей, тогда как мне она была бы обязана многим.

Рука легла на его плечо, и сердитый голос Марешаля послышался около него:

— Что ты тут делаешь, размахивая руками будто во сне?