Жорж Онэ - Серж Панин Страница 29

Облокотившись на перила в самом тенистом уголке, держась в стороне от всех, вдали от волновавшего его шума, вдали от празднества, доставлявшего ему столько мучения, Пьер отдавался своим невеселым думам. С глазами, обращенными на иллюминацию парка, но не замечающими ничего, он думал только о потерянном счастье. Другой, любимый Мишелиной, через несколько часов увезет ее, торжествующий и веселый. Безмерное горе овладело душой молодого человека: к жизни он относился теперь с отвращением, а к человечеству с ненавистью. Что будет с ним? Его жизнь совершенно разбита: сердце его из таких, что не может любить два раза, да и образ Мишелины так глубоко врезался в него, что никогда не сможет изгладиться оттуда. К чему теперь весь труд, которому он отдался, чтобы возвыситься над другими? Ничего не стоящий красавец явился, и Мишелина бросилась в его объятия. Итак, все кончено!

Пьер спрашивал себя, правильны ли его взгляды на жизнь, и люди, равнодушные ко всему, ленивые, наслаждающиеся только жизнью, не лучше ли поступают, чем он? Тратить свою жизнь на работы сверх сил, утомлять свой ум для отыскивания решений великих задач, — и все это для того, чтобы достигнуть старости, не зная других удовольствий, кроме ненужных почестей и пошлых благодарностей! В самом деле, разве не могут быть названы действительно умными люди, которые жаждут только счастья и радости, эпикурейцы, отталкивающие всякую заботу, всякий труд и озабоченные только тем, чтобы наполнить свое существование наслаждениями? Смерть так быстро приходит, что человек с удивлением замечает, что смертный час уже наступил, а он еще совсем не жил! Но в Пьере тотчас после этих размышлений заговорило чувство собственного достоинства: а к чему же годен бесполезный человек, не оставляющий после себя малейшего следа своего существования на земле? Совсем расчувствовавшись, Пьер говорил себе:

— Брошусь очертя голову в науку, составлю себе знаменитое имя и заставлю эту неблагодарную девочку пожалеть обо мне! Она увидит разницу между мной и тем, кого она предпочла. Она поймет, что тот ничтожество и обязан всем ей, тогда как мне она была бы обязана многим.

Рука легла на его плечо, и сердитый голос Марешаля послышался около него:

— Что ты тут делаешь, размахивая руками будто во сне?

Пьер повернулся. Углубившись в свои думы, он не слышал, как подошел к нему его друг.

— Все наши гости съехались, — сказал Марешаль. — Я могу оставить теперь свой пост и побыть с тобой. Вот уже четверть часа как я ищу тебя. Напрасно ты прячешься в углу: это могут заметить. Пойдем к замку! Гораздо будет лучше, если тебя увидят, а то, пожалуй, выдумают такие вещи… что и представить себе не можешь.

— Да что мне за дело до этого? Пусть что хотят, то и выдумывают! — воскликнул Пьер с жестом глубокого горя. — У меня смерть в душе.

— Всякий может мучиться душевно, но как бы мы ни страдали, нужно всегда стараться, чтобы никто не заметил этого. Будем подражать молодому спартанцу, грудь которого терзала лисица, спрятанная под плащом, а он улыбался. Надо избегать казаться смешным, мой друг! В нашем глупом обществе никто не подаст большего повода к смеху, как отвергнутый возлюбленный, который имеет растерянный вид и бьет себя кулаком в грудь. К тому же, пойми ты, страдание — закон человеческий, свет — это арена, а жизнь — постоянная борьба, На каждом шагу нас встречают и одолевают материальные препятствия и нравственные страдания. Но не нужно поддаваться, а идти вперед и стараться победить эти препятствия. Если кто позволяет себе впасть в уныние, другие перешагнут через него! Ободрись, дружище!

— А для кого я буду бороться? Послушай, сейчас я строил планы, но я был сумасшедший. Всякое честолюбие замерло во мне, равно как и все надежды.

— Будь покоен, честолюбие вернется к тебе. В настоящую минуту ты нравственно разбит, но вскоре снова почувствуешь свои силы. Что касается надежды, то никогда не нужно оставлять ее.

— Чего же мне ждать в будущем?

— Как чего? Да всего! Всего возможного на этом свете! — воскликнул весело Марешаль. — Кто, например, докажет, что княгиня не станет в скором времени вдовой?

Пьер не мог удержаться от смеха:

— Ты говоришь глупости!

— Мой милый, — сказал в заключение Марешаль, — в жизни только глупости, кажется, и имеют смысл. Покурим лучше!

Они прошли сквозь толпу и направились к замку. В это время князь, предложив руку красавице, одетой с удивительным изяществом, направился к террасе. Савиньян, находясь в центре небольшого кружка молодых фатов, поместившихся около выхода, поднимал на зубок, с бесцеремонностью и грубостью привычного к тому языка, всех проходящих мимо них гостей. Пьер и Марешаль подошли незаметно и встали сзади молодых людей.

— Кто это идет под руку с нашим прекрасным князем? — спросил маленький толстяк в белом атласном жилете и с веткой белой сирени в петлице.

— Ле-Бред, мой дорогой, ах, да ты ничего не знаешь? — воскликнул насмешливо Савиньян. — Может быть, ты живешь в Маре, в своей семье, но это невозможно!

— Ничего нет странного в том, что я не знаю этой прелестной блондинки! — проворно ответил Ле-Бред обиженным тоном. — У меня вовсе нет претензии знать имена всех красивых женщин Парижа!

— Парижа! Так эта дама парижанка? Но ты, значит, не рассмотрел ее! Посмотри хорошенько! Открой глаза: ведь чисто английский шик, мой друг!

Все фаты принялись хохотать, покачиваясь с насмешливым видом. Они узнали в ней тотчас чистокровную англичанку. Как мужчины, они не могли ошибиться, Один из них, по имени Дю-Трамблей, с печальным видом воскликнул:

— Ле-Бред, мой друг, сколько огорчений ты нам доставляешь!

В эту минуту прошел князь, тихо разговаривая с прекрасной англичанкой, слегка опиравшейся на руку своего кавалера.

— Кто же она, наконец, такая? — спросил нетерпеливо Ле-Бред.

— Это, мой милый, леди Гартон, двоюродная сестра князя. Богачиха! Ей принадлежит целый квартал в Лондоне!

— Говорят, что она год тому назад была очень благосклонна к Сержу Панину, — шепнул по секрету Дю-Трамблей.