Елена Арсеньева - Осень на краю Страница 30

Вернувшись домой, Марина первым делом пошарила в сенях за кадкой, в которой томилась свежепросоленная горбуша. Там был тайник, туда они с Сяо-лю прятали запас резины для подметок. Ну конечно, ничего нет. Последние полоски резины Сяо-лю отнесла «хунхузу» две недели назад. Значит, чтобы завтра отдать туфли в починку, нынче придется идти на промысел.

Марина вышла на крыльцо. Сяо-лю возилась с Павликом во дворе, качала его в большой корзине, подвешенной к дубовому суку. Марина окликнула маленькую няньку и приказала сбегать за подметками – «на склад», как это у них называлось. Сяо-лю сложила ручки перед грудью, поклонилась, сунула, по обыкновению, длинную косу под ворот халата, чтоб не мешала, и побежала через огород к забору между домом Марины и кладбищем.

Стоило ей скрыться из глаз, как Павлик начал орать благим матом. Марина тряхнула его раз и другой, потом посильнее. Он не унимался. Марина взяла его на руки… Но Павлик кричал и вырывался, он хотел вернуться в мягкие, ласковые, маленькие руки Сяо-лю, ему не нравились твердые ладони матери (а потаскай-ка тяжеленный американский саквояж с жесткой ручкой, небось у кого угодно они затвердеют!), а еще пуще не нравился ему запах карболки, которым она была вся, от одежды до волос, пропитана. Конечно, Павлик не знал, что это называется «карболка», просто его тошнило от ее запаха и отвращало от матери. Сяо-лю почему-то пахла сладко, а мать – горько…

Марина смотрела на сына, и злые слезы кипели на ее глазах. Да что же в ней есть такого, что любой мужчина норовит от нее отвернуться, оскорбить, бросить ее? Сначала отец, потом любовник, теперь сын?!

А она-то ради него… Она терпит ради него такие лишения, сама куска хлеба не съест, кружки молока не выпьет – сыну принесет. Она ради него готова была зубами горло рвать каторжнику, который ломился в дом! А он… он даже внешне больше похож не на нее, не на Андрея Туманского, а на своего деда, Игнатия Аверьянова, акулу капитализма…

Марина не умела прощать. Она страстно любила сына, но не понимала, не способна была понять, что дитя малое – Павлику-то чуть больше полутора лет! – живет в мире запахов и звуков, в мире ощущений, в мире «тепло – холодно», «плохо – хорошо», «мягко – жестко», «сладко – горько», а отнюдь не в мире нравственных понятий и – тем паче! – политических оценок. И злилась на него, как на взрослого, и злоба эта порою затмевала в ее душе даже материнскую любовь.

– Ну и ори! – наконец сказала Марина сердито. – Не хочешь на руках, так сиди в корзине! – Она сунула Павлика в корзину: – Сиди один! – И ушла в дом, ожидая нового крика.

Ничуть не бывало! Оказавшись вдали от неприятного запаха, Павлик моментально успокоился и принялся разглядывать божью коровку, залетевшую в его корзину. В августе и особенно в сентябре на Амуре почему-то невероятно много божьих коровок. Павлик этого не знал, но красота жучков очаровывала его. По его крошечным, детским понятиям, Сяо-лю была чем-то вроде человеческой божьей коровки…

А вот и она! Бежит, спешит к своему «малысыке Павлисыку» – так Сяо-лю его называла.

– Что так быстро?

– Похорона на кладбиссе, мадама Маринка! – развела руками Сяо-лю. – Больсая похорона. Проходи нету, гора влезай нету. Здать надо. Носью надо. – И хитренько покосилась исподлобья.

«Ага, легко тебе сказать, маленькая басурманка!» – неприязненно подумала Марина.

«Носью надо…» Сама Сяо-лю ночью на кладбище не пойдет, уж точно. Это просто чудо, что, когда в дом ломился кат, она побежала туда, не думая о страхах, в поисках окольного пути. А просто так – не пойдет. Сразу навоображает: как синие и желтые могильные черти (Марину всегда смешило, что черти в представлениях маленькой китаянки были почему-то непременно синие и желтые) бродят там в поисках заблудших душ да на какие муки они схваченную душу утянут, вдобавок содрав кожу с человека заживо! Начнет падать перед «мадама Маринка» на колени, биться лбишком в неоструганный пол… Глядишь, еще заноз понасажает, возись с ней потом… Ладно, Марина ни черта, ни Бога не боится, как-нибудь и сама сходит. Благо ночи теперь ясные, лунные. Все сама сделает!

Она и правда не чувствовала страха, когда, ближе к полуночи, пробралась в душную, сырую тьму кладбищенскую и пошла по узехонькой тропке мимо зарослей медвежьей дудки, волчьего лыка и бузины. Все уже отцвело, набрякло ягодой, пахло только травой и сильнее всего – полынью. А впрочем, даже самые красивые цветы на Дальнем Востоке, не считая шиповника, черемухи да белой лесной сирени, отчего-то были без запаха – красивые до изумления, но словно бы нарочно сделанные: желтые и синие ирисы, белые дикие пионы, желтая и рыжая сарана…

Заросли кончились, начались могилки, кресты и памятники. Вдруг Марине вспомнилось другое кладбище – в Энске, Петропавловское, расположенное между Напольной и Немецкой улицами, все в темных пятнах подтаявшего снега, и как они ходили, бесконечно ходили с Андреем по этому кладбищу, убеждая Тамару Салтыкову, что ей выпала высшая честь: принести свою жизнь на алтарь революции, пожертвовать собой за народ, застрелив сатрапа Смольникова, начальника сыскной полиции, который чрезмерно ретиво взялся за дело о попытке ограбления Волжского Промышленного банка. А ведь то было не просто ограбление, а неудавшийся экс…

Что это ее вдруг на воспоминания потянуло? Марина сердито одернула себя. Жила она себе без воспоминаний и прекрасно без них обходилась!

Ох, лукавила она! На самом деле не жила и не обходилась, они мучили ее денно и нощно, спать не давали. Вернуться бы туда… Вернуться – и все начать сначала. Всем отомстить, расставить фигурки на шахматной доске Жизни по своему произволу, а не так, как они стоят теперь. Да, некоторые расставить, а некоторые смести – небрежно, одним движением ладони: Смольников, агент Охтин, этих в первую очередь, конечно, и Сашку Русанову не забыть, и…

Она вздрогнула. Что такое? Блеяние слышится, что ли?

Мурашки побежали по спине.

Блеяние раздавалось словно из-под земли. Может, это уже правят свой шабаш черти, желтые и синие?

Марина пошла совсем тихо. Блеяние приближалось. Э, да вон откуда оно доносится, из той свежевырытой могилы! Похоже на то… И кто-то бьется, топочет там… Да ведь это, кажется, коза! Никаких чертей – коза, самая обыкновенная! Ну, может, козел – не видя, утверждать трудно. Животина небось сорвалась в приготовленную могильщиками яму, пока бродила по холмикам, общипывая травку.

Эх, бедная коза, ну что же делать, придется тебе до утра помучиться… Марине тебя в одиночку не вытянуть, а звать на подмогу некого. К тому же у нее еще свои дела не сделаны…