Мишель Моран - Избранница Наполеона Страница 32

— Князь Боргезе заболел, — встреваю я. — Де Канувиль — хороший друг ее высочества.

— Очень хороший друг, — бесцеремонно добавляет де Канувиль, и Полина поцелуем вознаграждает его за несносное поведение.

Императрица смущается и, не зная, на кого смотреть, поворачивается к какой-то египетской картине.

— Из моей коллекции, — поясняет Полина.

Де Канувиль фыркает:

— У нее этого добра полные залы. Завоевав Египет, император привез оттуда все сокровища, какие сумел. Не хотите взглянуть?

Полина бросает на него сердитый взгляд, но де Канувиль ничего не замечает, а императрица, уже начавшая тяготиться назойливым вниманием толпы, не раздумывая кивает.

— С большим удовольствием.

Полина пробирается сквозь толпу восторженных дам и перебивает Наполеона:

— Твоя жена желает совершить экскурсию по Нейи.

Мы впятером обходим залы и комнаты, и Мария-Луиза восхищенно ахает над каждым ценным экспонатом в доме Полины. И, судя по всему, восторг этот совершенно неподдельный. Нам показывают гостевую спальню, здесь такая огромная ванна, что впору купать слона. Зато кровать хозяйки дома, напротив, такая миниатюрная, что скорее подошла бы фарфоровой кукле.

— И вы здесь спите? — Марии-Луизе и невдомек, какую радость она доставляет Полине этим вопросом.

— Ее высочество — нежный цветок, — отвечает де Канувиль. — Изящная кровать для изящной княгини. — Наполеон хмурит брови, но де Канувиль уже направляется к будуару. — Вы только пощупайте! — Он указывает на кушетки синего бархата. — Более нежной обивки во всей Франции не сыщешь. Сам император преподнес это в дар Полине. А вон там — грот. — Он распахивает двойные двери и глубоко втягивает в себя свежий воздух. — Видели когда-нибудь нечто подобное? С фонтанами, статуями, цветами, вазонами? — У юной императрицы невольно вырывается смех. — Поведем ее в Египетские галереи? — спрашивает де Канувиль. Он переводит взгляд с одного лица на другое, но улыбается одна императрица.

Мы проходим через зал, увешанный портретами Обри, и Мария-Луиза останавливается.

— А это кто написал? — интересуется она.

— Портреты собаки? — удивляется Наполеон.

— Чудесные! — На глаза императрице наворачиваются слезы, но она их смахивает и внимательно изучает картину, изображающую Обри в гроте.

— Это Ричард Косвей, — поясняет Полина с лучезарной улыбкой. — Мой любимый художник. Никому другому не удается так передать характер Обри.

— Замечательные картины! — Императрица подходит ближе, чтобы получше рассмотреть. — Это борзая?

— Левретка. Итальянская борзая. Эта порода немного мельче. Могу принести, если вам интересно.

— Мы пришли в картинную галерею, а не в зоопарк, — обрывает Наполеон.

Мне всегда казалось, что он ревнует сестру к собаке. Полина отвечает ледяным тоном:

— Галерея вон там.

Мы входим в первый зал, и Мария-Луиза не может сдержать своего восхищения. В этом наполненном роскошью дворце художественная галерея поражает больше всего. Стены увешаны вывезенными из Каира картинами, а нескончаемые застекленные шкафы и деревянные стеллажи уставлены бесчисленными египетскими сокровищами.

— В жизни не видела ничего подобного, — шепчет императрица.

Мне приходит на память, как я впервые увидел расставленные на полках сотни статуэток из лазурита и алебастра, и какое они произвели на меня впечатление. Вид этих масляных ламп, гребней для волос, золотых ожерелий и шкатулок с инкрустациями из самоцветов действительно поражает воображение. Про саркофаги и говорить нечего.

Императрица протягивает руку и прикасается к крышке саркофага, на которой изображено женское лицо. Медленно, рукой художника, она обводит древние контуры юного лица, в котором видится что-то обреченное.

— Это из одной египетской гробницы, — хвастается Наполеон. — Храмы у них, — добавляет он, — совершенно невероятные! Нечто невообразимое. Каменные изваяния богов — от пола до потолка. — Он подкрепляет свое описание жестом, а когда жена проникается величием, многозначительно прибавляет: — Останься я там — мог бы сделаться фараоном.

— Это и теперь не поздно сделать, — быстро бросает Полина.

Между братом и сестрой пробегает нечто, что приводит Марию-Луизу в секундное замешательство.

Но не де Канувиля. Того интересуют экспонаты.

— А это что такое? — Он показывает на пару алебастровых сосудов на верхней полке шкафа.

— Это канопы, — поясняет Полина. — Сосуды для хранения внутренних органов умершего.

Больше вопросов у де Канувиля не возникает.

Мы проходим следующие два зала. Я слежу за императрицей: она восторгается бесчисленными артефактами, многие из которых инкрустированы бриллиантами и изготовлены из драгоценных металлов. Меня трогает, когда я вижу, как Мария-Луиза, будто завороженная, останавливается перед палитрой древнеегипетского художника. Древняя деревянная дощечка еще хранит следы охры, малахита и ляпис-лазури. Она трогает каждую краску и, как мне представляется, думает о том, чьи руки последними держали эту палитру — руки художника, жившего две с лишним тысячи лет назад. Кто это был? Старик или юноша? Как умер? Была ли у него семья? А может, это была женщина?

— Потрясающе! — выдыхает она. — У меня нет слов.

На выходе из галереи нас встречает официант с напитками.

— Ваше высочество? — предлагает он.

— Непременно! — отвечает Полина и первой берет бокал.

Внизу в зале австрийские музыканты закончили играть, и их место на небольшой сцене заняли женщины в открытых платьях. Среди них актер Тальма, он поет, но слов я не разберу. У него в руке тяжелый бокал с вином.

— Не пора? — кричит он Полине.

Она приветственно поднимает свой бокал.

— Почему бы нет?

Она поворачивается к Наполеону и Марии-Луизе.

— Специально для вас. — Она держала свой план ото всех в тайне, в том числе и от меня, и я начинаю опасаться, не задумала ли она что-то неприличное. Если да — император ее никогда не простит.

Полина выходит на сцену, я весь напрягаюсь. Но ее представление вполне безобидное и даже деликатное — она поет что-то из завораживающей трагической мелодии Жан-Батиста Люлли. Едва начав исполнение, Полина превращается в обольстительницу Армиду, она поет о неразделенной любви к своему герою. Все взоры прикованы к ней. «Я не сумела покорить самого отважного…»

— Она бесподобна! — шепчет де Канувиль.

Терпеть не могу с ним соглашаться, но в данном случае вынужден кивнуть.