Джоанн Харрис - Блаженные Страница 37

Сестра Пьета, отвечающая за ризницу, медленно прошла к комнатке, где хранятся наши малые сокровища, достала потир и священные сосуды для причастия. Мы ими почти не пользуемся. Сама я за пять лет в монастыре причащалась лишь раз. Мать Мария в благоговейном страхе пред сокровищами доминиканцев велела их беречь и даже смотреть на них редко позволяла. Лемерль нарушил это правило, как и все остальные. В глубине ризницы была каменная печь для приготовления облаток; если мне не изменяет память, к ней не прикасались лет двадцать. Откуда облатки у Лемерля, оставалось только догадываться: то ли сам испек, то ли мать Изабелла кому-то из сестер поручила. Сестра Альфонсина поднесла Лемерлю гостию, а он налил вино в украшенный самоцветами потир из потускневшего серебра.

Мать Изабелла первой подошла к алтарю и преклонила колени. Лемерль положил длань ей на лоб и взял облатку с серебряного блюда.

— Hoc est enim Corpus Meum[28].

Я вдруг покрылась гусиной кожей и сделала пальцами рогатку, чтобы отогнать лихо. Что-то сейчас случится, я чувствовала это, как приближение грозы.

— Hic est enim calyx Sanguinis Mei…[29]

Теперь черед потира, слишком большого для маленьких ручек Изабеллы. Края потемнели, неограненные самоцветы тусклее гальки… Захотелось вскочить и предупредить девчонку, пусть не пьет, не доверяет Лемерлю, не принимает ложное причастие… Нет, это полное безумие. Я и так в немилости, и так наказана. Я снова сделала рогатку. Нет мочи смотреть, как Изабелла приоткрывает рот, подносит потир к губам и…

— Аминь!

Потир двинулся дальше. Теперь пред алтарем преклонила колени Маргарита. Ее левая нога безудержно дергалась под подолом рясы. За Маргаритой Клемента. Потом Пьета, Розамунда и Антуана. Неужели я ошиблась? Неужели предчувствие подвело?

— Сестра Анна!

Перетта стояла рядом со мной. От незнакомого имени и строгого оклика бедняжка вздрогнула. Мать Изабелла позвала ее чересчур резко, и все чудесное, что причастие могло открыть в Перетте, спряталось за семью замками. Бедная дикарка шагнула назад, забыв, что за нами сестры. Кто-то из сестер заворчал: Перетта голой пяткой наступила ей на ногу.

— Сестра Анна, пожалуйста, подойди к алтарю, тебе нужно причаститься, — попросил Лемерль.

Перетта умоляюще взглянула на меня и покачала головой.

— Не бойся, Перетта, иди к алтарю, — шепнула я так, чтобы слышала лишь она. Только дикая девчонка мешкала и не сводила с меня умоляющих обведенных золотом глаз. — Ну, ступай, ничего не бойся!

Перетта в своей белой послушнической рясе преклонила колени, раздувая ноздри, как испуганная собачонка. Она жалобно поскуливала, когда Лемерль положил облатку ей в рот, потом опасливо взяла потир и взглянула на меня, словно в надежде на поддержку. Вот она пригубила вино.

Сперва мне снова показалось, что я ошиблась. Подрумяненный зарей воздух огласило звонкое Лемерлево «Аминь!». Он протянул руку, чтобы помочь Перетте встать, и тут она кашлянула.

Внезапно мне вспомнился монах из эпинальской процессии. Толпа тогда отпрянула с таким же подавленным ропотом, монах рухнул наземь и выронил потир.

Перетта снова кашлянула, подалась вперед, и — вот ужас! — ее вырвало. Повисла тишина. Юная дикарка подняла голову, точно пыталась успокоиться, но ее снова скрутила рвота. Как ни зажимала она рот, отвратительная красная жижа хлынула на белый подол ее рясы.

— Кровь! — застонала Альфонсина.

Перетта снова зажала себе рот. Перепуганная, она вот-вот сбежит… Я двинулась к ней, да на дороге встала Альфонсина.

— Она опорочила святое причастие! Осквернила его! — вопила Альфонсина и вдруг, согнувшись пополам, сама зашлась в кашле. Я снова попала в Эпиналь, смотрела, как толпа несется прочь от упавшего инока, слушала рев людского потока, сметающего все на своем пути. Я едва дышала, когда попятившиеся монахини оттеснили меня к стене трансепта.

Лемерль выступил вперед, и вопли сестер стихли до тревожного ропота. Альфонсина все кашляла, на впалых щеках алел лихорадочный румянец. Вот она тоже сложилась пополам, содрогнулась, и под ноги ей упал мерзкий кровяной сгусток, разбившись о мраморный пол.

Вместе со сгустком разбились все надежды образумить сестер. Тщетно я напоминала, что сестра Альфонсина и прежде харкала кровью, у нее ведь чахотка: толпа отпрянула так же, как в Эпинале, и началась паника.

— Кровавая чума! — верещала Маргарита.

— Проклятье! — вторила ей Пьета.

Всеобщее безумие захлестнуло меня, и я, как отчаянно ни сопротивлялась, тонула в нем. Мамин наговор — изыди, дух злой, изыди! — немного меня успокоил, только я знала: безумие это затеял не дух, а сын человеческий. Вокруг метались сестры: лица перекошенные, глаза дикие. Маргарита прикусила язык, перемазав себе губы кровью. Клемента так бешено махала руками, что попала Антуане по лицу, теперь та ругалась, зажав ладонью расквашенный нос. В парижской церкви видала я большую картину голландца по имени Босх. На одной ее части души грешников раздирают друг друга точно с таким же диким сладострастием. Та часть называется «Музыкальный ад».

Тут по часовне раскатился громоподобный глас Лемерля. Казалось, его устами глаголет Божий гнев.

— Во имя Господа, будем же чтить святость этого места!

В часовне воцарилась тишина, нарушаемая лишь слабым ропотом.

— Если это знамение и дьявол посмел напасть на нас… — Ропот усилился, и Лемерль жестом успокоил сестер. — Если сатана покусился на нас в святых стенах храма Божьего, если он посягнул на святое причастие, я… я искренне тому возрадуюсь. — Лемерль умолк. — И вам должно возрадоваться! Ибо если волк грозит стаду крестьянина, крестьянину след волка изгнать. А если волк, в угол загнанный, скалит зубастую пасть, что должно делать крестьянину?

Зачарованные, мы не сводили с Лемерля глаз.

— Сбежать?

— Нет! — Одинокий вопль напоминал шелест пены на гребне приливной волны.

— Рыдать и рвать на себе волосы?

— Нет! — Сей раз ответ прозвучал увереннее: кричали больше половины сестер.

— Воистину нет! Крестьянин схватит то, что попадется под руку, — палицу, вилы, кол поострее, кликнет соседей да младых своих сынов и затравит того волка. Затравит и изничтожит. Коль затаился дьявол в святом храме нашем, пора затравить его и изничтожить! Да уползет он в преисподнюю, поджав свой мерзкий хвост!

И снова сестры ели у него из рук, всхлипывая от восторга и облегчения. Лишь миг Черный Дрозд упивался их обожанием — точь-в-точь как в эпинальском суде! — потом перехватил мой взгляд и ухмыльнулся.