Кэтлин Уинзор - Навеки твоя Эмбер. Том 1 Страница 42

— Это камера должниц, — объявила она. Эмбер поглядела на нее сердито и удивленно, а Молл улыбнулась.

— Это? — вскричала Эмбер и, забыв о кандалах, широко взмахнула рукой. — Но вы говорили нам…

— Неважно, что я говорила. Если не нравится, отведу в общую.

Эмбер возмущенно отвернулась, а миссис Клеггет собралась отвести Молл в камеру для преступниц. «О, — подумала Эмбер с горечью. — Какое мерзкое место! Я здесь и дня не останусь!» Она резко обернулась.

— Я хочу послать письмо!

— Это будет стоить три шиллинга.

Эмбер заплатила.

— Мы здесь одни? — она по-прежнему слышала голоса, которые непрестанно исходили от всех стен, хотя никого не было видно.

— Большинство сейчас внизу, в пивной. Ведь нынче канун Рождества.

При помощи переписчика Эмбер сочинила письмо, которое отправила Элмсбери, совершенно уверенная, что тот вызволит ее из тюрьмы через двадцать четыре часа. Когда же она не получила немедленного ответа, то стала убеждать себя, что из-за Рождества Элмсбери, вероятно, не было дома. «Завтра! — говорила она себе. — Завтра он придет». Но Элмсбери не пришел ни завтра, ни в последующие дни, и Эмбер вынуждена была примириться с мыслью, что либо он не получил ее письма, либо потерял к ней интерес.

Камера должниц считалась наименее населенной в Ньюгейте, но, тем не менее, Эмбер и миссис Бакстед жили вместе еще с дюжиной заключенных. Во многих других помещениях содержалось по тридцать или даже по сорок человек, хотя камеры предназначались для количества вдвое меньшего. Лечь всем заключенным на нары одновременно было невозможно, да и кухонной посудой они пользовались по очереди. Обычно посуду просто вытирали — вода стоила денег, к тому же имела неприятный затхлый запах, в ней плавали очистки от овощей и другие отходы. Поэтому заключенные старались заменить воду элем или вином.

Внутри тюрьма была погружена в вечные сумерки, ибо узкие, прорубленные в толстых стенах окна открывали только в самых темных переходах. Светильники и сальные свечи заключенные покупали сами, и они горели круглые сутки. По камерам носились огромные безобразные кошки и многочисленные собаки. Наполовину облезшие от чесотки, они состязались в скорости с крысами, гоняясь за каждой крошкой отходов. Эмбер не спускала глаз со своего попугая. Во всех комнатах стоял удушливый, почти осязаемый смрад, столетиями копившийся в стенах древней тюрьмы. Но иногда ощущался необычный удушающий резкий запах. Как Эмбер узнала позднее, он шел снизу, из кухни, от котлов, где палач отваривал головы. Не прошло и часа пребывания в камере, как Эмбер начала лихорадочно чесаться. Ей удалось поймать жирную вошь, и она раздавила ее пальцами, как вареную горошину.

Всем новеньким вменялась обязанность уборщицы. В первое же утро Эмбер и миссис Бакстед пришлось выносить из камеры парашу и сливать в выгребную яму. От тяжелого запаха Эмбер чуть не упала в обморок. После этого она платила одной из заключенных два пенса в неделю, чтобы ты выполняла обязанность вместо нее.

Тюрьма считалась местом наказания, а не исправления, и с восьми утра до девяти вечера все внутренние двери стояли открытыми, и каждый был волен делать, что хотел.

Осужденные по религиозным обвинениям могли проповедовать свою веру, совершать обряды и творить молитвы. У кого водились деньги, те коротали время в пивной Тэпрум, пьянствовали и играли в карты. Богатые обитатели тюрьмы устраивали иногда грандиозные развлечения, на которые приходили люди из благородных, ибо некоторые заключенные пользовались широкой популярностью. Посетителей пропускали в зал, где их собирались сотни. Заключенные мужчины могли пригласить к себе жен и детей, и иногда они жили вместе годами, или же, если не хватало денег, мужчина мог выбрать проститутку, которая приходила к нему с воли.

Воровство у своих и драки процветали в тюрьме, потому что порядки поддерживались самими заключенными. Некоторые сходили с ума, и тогда их заковывали в тяжелые цепи, но обычно не отделяли от остальных. Здесь же в тюрьме нередко рождались дети, но немногие из них выживали. Смертность среди заключенных была большой.

Насколько могла, Эмбер пыталась не втягиваться в тюремную жизнь. Ньюгейт — не то место, где она желала бы известности. Эмбер не появлялась в пивной Тэпрум и, конечно, не ожидала посетителей, поэтому она выходила из камеры только по воскресеньям, когда всех заключенных водили в церковь на третьем этаже.

Большинство женщин-должниц пали жертвами несчастной судьбы, и все ожидали скорого освобождения. Они часами рассказывали в том, что станут делать, когда выйдут отсюда, когда отец, брат или друг отдаст за них долг, и они вновь обретут свободу. Эмбер с тоской слушала эти разговоры, ибо за нее-то никто не отдаст долг, и надежды на освобождение не оставалось. Однако она упрямо продолжала надеяться.

Мучительная тоска по дому вызывала у Эмбер воспоминания о Гудгрумах. Она с удовольствием вдруг вспоминала о вещах, о которых и сама не подозревала, что помнит. Например, как окна ее спальни оплетали розы и какой чудесный аромат они источали. Как на карнизах под окнами возились воробьи, и каждое утро она просыпалась под их чириканье. Как вкусно готовила Сара, в какой чистоте содержала пол на кухне и как сверкали чистотой кастрюльки, миски и плошки на кухонной полке. Эмбер страшно захотелось вновь увидеть голубое небо, вдохнуть свежий воздух, ощутить аромат цветов и сена, услышать пение птиц. Она никогда прежде не знала, что Рождественские праздники могут быть такими грустными.

Она помнила Рождество в прошлом году, когда она готовила вместе с Сарой сладкий пирог и сливовую подливку, как они с кузинами одевались и разыгрывали веселые шутки ряженых, а все жители деревни по старинной традиции произносили тосты за фруктовые деревья и пили яблочный сидр. В канун Нового года Эмбер истратила несколько шиллингов из быстро тающих денег на бутылку рейнского вина, и обитательницы камеры должников распили ее, провозглашая тосты за Новый год. Перед полночью во всех церквах Лондона начали звонить колокола, и Эмбер охватил страх, что она никогда больше не услышит звука колокола, не доживет до следующего Нового года. А через неделю Ньюгейт охватило радостное возбуждение: в городе произошел бунт религиозных фанатиков. Три дня и три ночи бушевало восстание на улицах и площадях. Провозглашая Иисуса монархом, повстанцы расстреливали каждого, кто не соглашался с ними. Сквозь тюремные стены заключенные слышали грозные крики, зловещие угрозы и цокот копыт. Пленники Ньюгейта стали собираться группами, говорили о пожаре и всеобщей резне, обсуждали способы побега. Женщины впадали в истерику, толпились у ворот тюрьмы и умоляли выпустить их.