Яна Долевская - Горицвет Страница 57

Потом видение обыкновенно исчезает и все заполняет пустота. Глухая, тупая, неотступная. Белая, как снег.

Охотник выпрямился и бегло взглянул на ошеломленного Гиббона. Кривая, характерная ухмылка, скользнула по его тонким губам.

— Да, дорогой Гиббон, — сказал он, снова обращаясь к темноте, мерно текущей между пролетами моста, — я очень хорошо понимаю вас, человека, который чувствует себя ограбленным. Знайте же, что и я всю жизнь плачу по чужим счетам.

Зверь мстил вовсе не мне, когда убил Машу, а ее отцу, страстному охотнику, перестрелявшему незадолго перед тем целую волчью семью — самца, его волчиху и пятерых волчат. Мой тесть души не чаял в дочке. Новая шубка из волчьего меха так подошла бы к ее серым глазам. И Зверь, я думаю, избрал для него ту же меру расплаты, что и для меня.

В том, что это произошло, не было случайности. Впервые я услышал про некую фантастическую тварь, обитающую в Каюшинском лесу, именно от тестя. И он же намекнул на связь Зверя с родом Ратмировых. Помню, он говорил что-то полушутя, дескать, их сиятельства давно бедокурят, и сам, помниться, ох, как мечтал повстречаться один на один с этим загадочным монстром. Я ему не верил, смеялся, пока чужая мечта не воплотилась на моих глазах с самым зловещим правдоподобием. Увидев раз Зверя, почувствовав его вблизи, нельзя усомниться в том, кто он такой. Так вот, старик зачах очень скоро после похорон Маши, а я все эти прошедшие одиннадцать лет послушно отбываю за него наказание.

Знал ли Зверь, чем была для меня Маша? Уверен, что знал. Чудовище это потому и всесильно, что обладает проницательностью и умом, перед которыми бессильны люди. Оно как никто знает, что такое человеческая любовь и что такое человек вообще. Оно осторожно и редко прибегает к убийствам. Я почти уверен, что Маша была единственной его жертвой, убитой открыто. Впрочем, страстные охотники как-то незаметно перевелись в наших краях, и, вполне возможно — у него просто не возникало больше повода для наглядной казни.

— Значит, вы все эти одиннадцать лет не могли ее забыть… вашу жену? — осторожно спросил Соломон Иваныч, впервые сочувственно посмотрев на Охотника. Охотник передернул плечами, и устремил на Гиббона колючий взгляд.

— Неужели вы полагаете, что я так примитивен? — раздраженно спросил он. — Конечно, я ее помню, и картина ее смерти, думаю, отравила бы жизнь любому человеку, окажись он на моем месте. Но посмотрите, разве я похож на человека, способного любить? — сказав это, Охотник негромко засмеялся. Кашель как обычно последовал за приливом его сумбурного веселья. — И правда, это было бы смешно, — продолжил он, выровняв дыхание. — Смешно. Если бы я потратил столько времени на поиски Зверя только потому, что хотел отомстить. Хотя согласитесь, мне было за что мстить. Но нет, любезный мой, нет. Недолго нас покойницы тревожат… Все не так просто. — Охотник снова передохнул, и из его лисьих глаз выплеснулся мрачный пламень. — Зверь не обыкновенный враг, победой над которым я мог бы изжить свою ненависть. Чем больше я его узнавал, тем вернее представлялась догадка — он в обеих своих ипостасях — волчьей и человеческой — проявление сущности иного нездешнего мира. С помощью ликантропии эта сущность, видимо, овладевает человеческим сознанием настолько, что видоизменяет его безвозвратно. Человек перестает быть собой. Он превращается в действительное чудовище, не только в смысле физической формы, но и по наполнению, по его представлениям о мире, о добре и зле, о значении другой жизни вообще. Он делается чем-то таким, чего не вбирает наше понимание. И поэтому он угрожает всем нам, дорогой Гиббон. Как представители рода людского мы обязаны противостать ему и извергнуть из нашей жизни, с нашей земли, просто потому что мы с вами люди. Быть может, не самые достойные, не те, кто, конечно, в тысячу раз больше нас с вами заслуживают чести представлять в этой борьбе человечество. Но так сложилось, что уничтожить Зверя придется именно нам.

Охотник замолчал. Теперь Гиббон смотрел на него с прежней суровой почтительностью и даже с чувством собственной возросшего значения. Эта перемена во взгляде Соломона Иваныча, вероятно, совершенно удовлетворила Охотника. Он посмотрел куда-то в направлении берегового подъема, в который упирался мост, и тихо свистнул. Спустя мгновенье в ответ ему раздался точно такой же свист.

— Мой человек ждет меня. Надо ехать, — сказал Охотник, протягивая Гиббону руку. — Помните все, о чем мы с вами договорились. Если вам придется действовать одному, будьте предельно точны в каждом шаге. Малейшая оплошность вас погубит. Двадцать тысяч вам перечислят только при предъявлении верных доказательств, о чем вам придется позаботиться заранее. Да, вы, конечно, понимаете, что сообщать что-либо из услышанного здесь третьему лицу для вас же небезопасно.

— Не сомневайтесь. Я себе не враг.

— Ну, прощайте.

Охотник быстро прошел по мосту, с заметным усилием взбежал по деревянному настилу и, метнувшись, скрылся в темноте. Проводив его взглядом, Соломон Иванович медленно направился обратно в трактир. Его неудержимо, почти до физической боли, потянуло к людям, в понятную, пусть и затасканную и грязноватую, но зато привычную, обжитую среду.

XXXII

В общем зале трактира, не смотря на позднее время, еще оставалось довольно много посетителей. Шприх тотчас выделил среди них несколько знакомых физиономий, по большей части уже сильно раскрасневшихся от духоты и употребленных напитков. Он без церемоний подсел за столик к компании таких засидевшихся гуляк, и они так же бесцеремонно приняли его, одарив на радостях пьяными объятьями и поцелуями.

Приятели стали наперебой угощать его, подсовывать тарелки с закуской. Тотчас потребовали у полового еще водки, порцию кулебяки и холодной телятины, и не успокоились, пока Соломон Иваныч не опустошил третьей рюмки. Дальше пошли обычные бессвязные разговоры, показавшиеся Соломону Иванычу на редкость занимательными. Он много пил, ел с аппетитом, которого давно не испытывал и пытался не без успеха участвовать разом во всех разговорах, начинавшихся одновременно между всеми участниками. В конце концов, охмелев, он втянулся в атмосферу угасающего кутежа, так что засевшая где-то глубоко вязкая тьма, как показалось, отпустила его насовсем.

Но вот многие гуляки принялись откланиваться, зала начала пустеть и, чтоб отсрочить необратимое закрытие, трактирщик выпустил в зал последнего увеселителя, припасенного на сегодня.

Это был маленький смуглый человек в огромном белом тюрбане и широких атласных шароварах огненного цвета. Чуть повыше его левой щиколотки блестело стальное кольцо. От кольца тянулась тонкая цепочка, прикрепленная другим концом к ошейнику на горле маленькой подвижной обезьянки. Внешность, смуглый цвет кожи и сопровождение обезьяны ясно говорили о том, что этот человек — восточный факир. Когда он предстал перед публикой, обезьянка сидела у него на плече, а длинная, связавшая ее с хозяином цепь, свисала, путаясь в атласных складках шаровар. Появление этой парочки было не удивительно, поскольку заведение давно подавало все свои блюда под псевдо-экзотическим соусом. Трактирщик представил человека в шароварах, как знаменитого индусского мага по имени Фархат ибн Сингх, «прибывшего к нам из славного города Бомбея вместе с обезьяной Индрой, изловленной в диких джунглях». Заинтригованные посетители, образовав живой полукруг, обступили факира со зверьком. Начался показ фокусов.