Яна Долевская - Горицвет Страница 58

Но вот многие гуляки принялись откланиваться, зала начала пустеть и, чтоб отсрочить необратимое закрытие, трактирщик выпустил в зал последнего увеселителя, припасенного на сегодня.

Это был маленький смуглый человек в огромном белом тюрбане и широких атласных шароварах огненного цвета. Чуть повыше его левой щиколотки блестело стальное кольцо. От кольца тянулась тонкая цепочка, прикрепленная другим концом к ошейнику на горле маленькой подвижной обезьянки. Внешность, смуглый цвет кожи и сопровождение обезьяны ясно говорили о том, что этот человек — восточный факир. Когда он предстал перед публикой, обезьянка сидела у него на плече, а длинная, связавшая ее с хозяином цепь, свисала, путаясь в атласных складках шаровар. Появление этой парочки было не удивительно, поскольку заведение давно подавало все свои блюда под псевдо-экзотическим соусом. Трактирщик представил человека в шароварах, как знаменитого индусского мага по имени Фархат ибн Сингх, «прибывшего к нам из славного города Бомбея вместе с обезьяной Индрой, изловленной в диких джунглях». Заинтригованные посетители, образовав живой полукруг, обступили факира со зверьком. Начался показ фокусов.

Соломон Иваныч, хотя терпеть не мог подобных представлений, считая их чистым мошенничеством, будучи под влиянием уже весьма крепкого опьянения как-то легко поддался общему настрою и совершенно случайно оказался в первом ряду зрителей. Он чуть ли не в упор смотрел на всевозможные замысловатые манипуляции, которые факир проделывал с разными предметами, оказывавшимися у него в руках, но не мог сосредоточиться ни на одном его движении.

В то время, как все кругом ахали и задорно хлопали, выказывая одобрение ловкости факира, внимание Шприха целиком захватила обезьянка. В ее живом маленьком тельце ему виделось что-то на редкость симпатичное. Ее крупные точно чернослив, глаза, влажно блестевшие на сморщенном пергаментном личике, казалось, бросали на него грустные и немного насмешливые взгляды. Ее частые прыжки с плеч факира на пол и обратно, путаные кружения вокруг босых ног индуса и участие в фокусах, — все, вплоть до поминутно сменяющих выражение ее хитрой мордочки забавных гримас, вызывало у Соломона Ивановича стойкое чувство доброжелательства. Дошло до того, что у него появилось почти невероятное желание взять ее на руки, пригладить слегка взъерошенную на спине и макушке головы коричневую шерстку, чтобы через прикосновение ощутить тот горячий внутренний ток симпатии, который каким-то непонятным образом передавался ему.

Представив Индру в своих руках, Соломон Иваныч зажмурился от удовольствия. Он поймал себя на мысли, что еще никогда прежде не испытывал подобных диковинных ощущений. «В кои-то веки узнал привязанность», — подумал он язвительно, но при этом с какой-то странной, неиспытанной прежде радостью.

Обезьянка так приковала его внимание, что он не сразу заметил, как прямо перед ним мелькнула ее пергаментная мордочка и зажатое в ее цепких лапках круглое железное блюдце с монетами и смятыми рублевыми бумажками. Застигнутый врасплох, Соломон Иваныч не задумываясь, протянул руку, положив ее на маленький бархатный затылок зверька. Воспользовавшись секундой, ему удалось провести ладонью по мягкой ссутуленной спинке обезьяны и почувствовать, какая она крохотная и горячая. Это чувство было для Соломона Иваныча незабываемым. Но вдруг, почти в ту же секунду, он услышал в кружке собравшихся зрителей звонкие разрозненные смешки и понял, что они раздаются по его адресу.

Среди завсегдатаев Вилки, да и всего местного купечества господин Шприх успел за полтора месяца пребывания в Инске прославиться тяжелой неизлечимой скупостью. И теперь, гуляки, собравшиеся в ночном трактире, увидели в его неожиданной попытке приласкать обезьянку единственное корыстное желание избавиться от необходимости платить за представление. Естественно, такой откровенно скряжеский жест не мог не развеселить подгулявшую публику. Смех и грубые шутки посыпались на Соломона Иваныча со всех сторон.

Испуганная громкими и внезапными криками, Индра стремительно соскочила с руки фокусника на пол, блюдце с грохотом полетело на пол. Медяки и бумажные купюры разлетелись в разные стороны.

Фархат ибн Сингх, для пущей загадочности молчавший все время, пока шло представление, огласил трактир такими отборными ругательствами, что его индусское происхождение окончательно стушевалось. «Ах ты эфиопская образина» и «чтоб тебя… окаянную», — зарычал он и, кряхтя, принялся собирать разбросанные вокруг деньги. Это вызвало новый бурный прилив восторга.

Раздобревшая публика, справедливо полагая, что доставленное удовольствие того стоит, тут же принялась наперебой бросать в блюдце прямо через голову фокусника монеты и бумажные рубли разного достоинства. Один только Шприх стоял по-прежнему, неподвижный и чем-то подавленный. Он никак не мог отделаться от пронзившего его радостного чувства. Ему казалось невозможно вот так вдруг не с того не с сего обрести его, и так же вдруг потерять. Когда же эта мгновенная радость исчезла, он почувствовал такую нестерпимую жалость, что даже воспоминание о завтрашнем переводе на его счет крупного аванса и последующего обладания двадцатью тысячами не смогло примирить с этой утратой.

Взглянув в последний раз на высунувшуюся из-за шаровар хозяина испуганную морщинистую мордочку Индры, Соломон Иваныч засунул руку в карман. Достав оттуда потертый кожаный кошелек, он бестрепетно вытряхнул все его содержимое на жестяное блюдце. За его спиной послышался одобрительный изумленный ропот. И тогда он ощутил что-то, сроднившее его на долю секунды со всегдашним кумиром и теперешним ужасом, с Грегом. Но и это ощущение теперь не оставило по себе ничего, кроме сожаления. Ни на что не обращая больше внимания, Шприх пошел к выходу.

— Эй, куда вы, Соломон Иваныч? — услышал он позади себя. Шприх не ответил и не обернувшись, махнул рукой.

— Да постойте, — раздался еще чей-то голос. — Вы ведь на ногах еле держитесь. Позвольте, мы вас проводим.

Уже распахивая входную дверь, Соломон Иванович снова молча взмахнул рукой, точно показывая, что не нуждается больше ни в каких провожатых.

XXXIII

На улице было темно. Он пошел прямо по улице заплетающимися ногами. Ноги поминутно с возмутительной произвольностью отбрасывали его то вправо, то влево. То вдруг подгибались сами собой, вынуждали останавливаться и цепляться за попутные кусты или валиться всем телом на скошенные доски забора, поскольку удерживать его в правильном положении отчего-то были не в состоянии.