Лариса Черногорец - Крепостной княжич Страница 7

Никита взял Дашу за руку и заглянул в её глаза по-детски доверчиво:

— Полина была крестницей Порфирия, очень милой и доброй, я был искренне к ней привязан, однако сильно меня никто не спрашивал — женили и все, это не Европа, Дарья Дмитриевна.

Закусив губу, Даша слушала Никиту. Внимательно вглядываясь в его лицо искала в нем отголоски былых чувств Её подмывало сказать, что она тоже была замужем, наврать кучу подробностей, сделать ему больно, взглянув на него, она уже открыла, было, рот, но его серые глаза глядели на неё с такой нежностью, что слова вырвались совсем не те…

— Я хоть и в Европе была, но меня тоже практически без моего согласия отдали замуж…

Настал черед Никиты удивляться:

— Вас! Как? Когда?

— А папенька разве Порфирию не писал? Да примерно тогда же, когда и ты женился, мне как раз 14 исполнилось. Мой жених прямо со свадьбы уехал на войну, и в ту же ночь погиб. Я даже не знала его толком. Так что я не удивлюсь, что тебя особо никто не спрашивал. Живем в девятнадцатом веке, а судьбой своею не распоряжаемся! Ну, ничего, недолго осталось ждать, чуть больше месяца, буду и сама себе хозяйка и поместью!

— Теперь я понимаю отчего у вас такая свобода в передвижениях — что нельзя девице — позволено вдове.

— Ну, я бы не сказала, что папенька с этим считается — для него я все еще маленькая девочка, которую он всецело контролирует. Вот и тетушку Августу мне навязал — если бы мы с Петрушей её французским коньяком до полусмерти не споили — она расхохоталась, — так караулила бы она мою невинность каждую минуту. А так, — отправили её в отцовской карете с письмом о её внезапной болезни, а сами на почтовой до столицы от самой границы, без передышки! Если бы папенька узнал, не сносить мне головы! Как меня раздражают эти условности. В Европе уже все давно по другому. Там девушка, даже если она не замужем, может открыть свое собственное дело. Ты не представляешь… Опять я тебя перебила, — она посерьезнела, — так что там с Полиной?

— Полина была очень хорошим человеком, она меня очень любила, была ради меня готова на все, да и мне нравилась. Жалко её — умерла мученически. Мне бы не хотелось об этом говорить.

— Да какие уж тут теперь тайны, Никита, ты ведь мне брат, не тушуйся. Да ты и не сказал ничего толком, любил ты ее? Любил?

— Нравилась она мне, а как это — любить — не понимал тогда толком, — заметив в её глазах ревность, он засмеялся, словно поддразнивая её:

— Я тогда всех любил, Дарья Дмитриевна!

Даша надулась и замолчала. Некоторое время они не проронили ни слова. Птицы щебетали в кроне их временного зелёного дома. Солнечные пятна перемещались вслед колышущимся веткам.

— Дарья Дмитриевна, ну не велите казнить, велите слово молвить, — прервал Никита затянувшееся молчание, — это ведь когда было!

Даша повернулась и посмотрела на Никиту, в его глазах плясали чертики, точно такие, какие были в детстве, он улыбался своей белозубой улыбкой, и она не могла даже рассердиться на него. Его веселье даже удивило её, после приезда она видела всегда серьезного, немного грустного Никиту, а тут — такая радость!

— Я изменился, правда, слышишь, Даша! Не ревнуй!

— Я и не ревную! Вот еще! — Она фыркнула и встала со скамейки, лицо её залилось краской.

— Покраснела, значит, ревнуешь! — веселился Никита

— Ничего подобного, просто здесь жарко! Парит после дождя!

— Значит, я тебе не безразличен? — вдруг посерьезнев, Никита развернул её к себе лицом.

— Ох, Никитка, — вырывалась Даша из его рук. — задала б я тебе, как в детстве трепку, да народу много!

— За чем же дело? — Никита вновь заулыбался, глядя ей в глаза, — эка невидаль, барышня треплет своего крепостного на центральной площади!

Даша представила эту картину: себя, таскающую за вихры здоровенного детину посреди площади, и расхохоталась. Никита смотрел на неё и не мог наглядеться: редкая красота, она не похожа на типично русских барышень, совсем не похожа. Он влюбился! Сразу и безоглядно, не смотря на все условности и разницу в положении в свете. Как же он любит её! Его радовала её ревность, — он ей не безразличен, и пусть между ними пропасть. Так сладко ныло сердце, — она его ревнует!

Утренние страхи совсем забылись. Два часа пролетели за разговорами, и звук церковного колокола, созывавшего прихожан к вечерней службе, вернул Дашу и Никиту в реальность. Хозяин ювелирной лавки, поклонившись Даше, протянул ей перстень, довольно простой, но массивный и добротно держащий камень.

— Двести тридцать рубликов пожалте-с!

— Это почему ж так дорого! — Даша хитро улыбнулась.

— Помилуйте матушка, это хорошо, что купец Афанасьев давеча заказал себе перстень, да он по размеру подошел. Мастер только камни поменял. На все про все полтора часа. А заказчик послезавтра прибудет, — так мастеру моему, глаз не смыкая, двое суток придется работать, чтобы успеть в срок, — издержки-с. За два часа никто бы не управился…

— Ну, бог с тобой, двести тридцать, так двести тридцать, — она открыла сумочку и выложила на стол пачку купюр, — считай!

Наум Соломонович, с тщательностью рачительного хозяина, щедро слюнявя пальцы, пересчитал червонцы и, оставшись доволен, кинулся провожать посетителей:

— Милости просим! Завоз ожидается! Хозяин приезжает в следующем месяце, ждем новых поступлений, милости просим!

— Еще — бы, Даша усмехнулась, цены у тебя как в Москве, а клиенты, наверное, щедростью не отличаются.

Распрощавшись с ювелиром, Даша вышла из лавки и села в коляску.

— Дай руку, Никита.

Она взяла протянутую руку Никиты и надела на безымянный палец перстень. Он смотрел на свою руку, вдруг ставшую чужой с этаким богатством на пальце. Перстень самодовольно сиял на солнце.

Барышня, да бог с вами! Где видано, чтоб крепостные золото носили. Да он стоит дороже меня!

А ты сильно перед дворней не хвастайся, — она засмеялась, — тряпочкой замотай, как Иван в сказке про Сивку Бурку. Только так-то оно вернее будет, что не потеряешь, когда-нибудь все равно найдется ответ, откуда этот камень у тебя, ведь я матушке обещала перед смертью загадку твою разгадать. Носи, так точно не потеряешь.

Барышня! — Никита виновато улыбался, — Не могу я!

Даша снова засмеялась.

— А ты представь, что это обручальное, — она с вызовом посмотрела на него.

Он молча взял её руку и прижался к ней губами.

— Ну, все… полно! Ты меня в краску вгоняешь.

Коляска тронулась, Никита не отпускал её руку. Спускались густые влажные сумерки. Жара спадала. Лошади проворно взобрались на пригорок и так же проворно понеслись с него. Вдруг что-то хрустнуло, задняя ось надломилась, и колесо, отвалившись, полетело прямо в овраг. Коляска накренилась, и Никита едва успел остановить перепуганных лошадей, чтобы вместе с ними кубарем не скатиться вслед за колесом. Коляска почти перевернулась, и Даша вдруг очутилась на руках Никиты. Она даже не успела испугаться. Они были в сантиметре друг от друга, лицом к лицу, он обнял её, и словно боясь, не решался пошевелиться. Минута… другая… Оба не двигались, словно боялись спугнуть друг друга.