Сидони-Габриель Колетт - Ангел мой Страница 8

– Раз… выдох, два… выдох, не слышу вашего дыхания… три… выдох… выпрямите коленку… выдох…

Кроны лип смягчали августовское солнце. Гравийная дорожка была покрыта толстым красным ковром, на фоне которого голые тела тренера и ученика казались сиреневатыми. Леа очень внимательно следила за уроком. В течение пятнадцати минут, когда они непосредственно занимались боксом, Ангел, опьянённый проснувшимися в нём силами, горячился, пытался нанести обманные удары и краснел от злости. Боковые удары Ангела отскакивали от Патрона, точно от стены, сам же он обрушивал на Ангела с высоты своей олимпийской славы сентенции, ещё более увесистые, чем его знаменитый кулак.

– Гм! До чего же любопытен ваш левый глаз! Не помешай я ему, и он бы в деталях рассмотрел, как сшита моя левая перчатка.

– Я поскользнулся! – бесился Ангел.

– Тут дело не в равновесии, – продолжал Патрон, – а в моральных качествах. Из вас никогда не выйдет боксёра.

– Моя матушка против, какая жалость!

– Даже если бы ваша матушка была не против, вы бы всё равно не стали боксёром, потому что вы очень злой. Злость и бокс – вещи несовместимые. Не так ли, госпожа Леа?

Леа улыбалась, наслаждаясь тем, что сидит в покое и тепле и глядит на сражение двоих полуголых молодых людей, потихоньку сравнивая их друг с другом. «Да, он красив, Патрон. Красив, точно храм. А малыш… Такие коленки, как у него, ещё надо поискать… слава Богу, уж я-то в этом разбираюсь. А талия… талия… тоже превосходна. С кем же это, чёрт побери, согрешила госпожа Пелу? А основание шеи… Ну просто как у статуи. Но до чего же злой! Когда он смеётся, он похож на борзую, которая вот-вот укусит». Она чувствовала себя счастливой, полной материнской любви и совершенно добродетельной. «И всё же мне придётся сменить его», – говорила она себе, глядя на голого Ангела в полдень под липами, или на голого Ангела утром на покрывале из горностая, или на голого Ангела вечером в бассейне с тёплой водой. «Да, как он ни красив, мне всё равно придётся его менять, меня держит только чувство долга». Она поведала Патрону о том, как холоден к ней Ангел.

– И всё же, – заметил Патрон, – он так хорош собой! И у него уже появились мускулы, которые не так уж часто встретишь у наших соотечественников – скорее у черномазых, хотя белее его, наверно, вообще человека не найдёшь. Красивые маленькие мускулы, которые не бросаются в глаза… Бицепсов величиной с дыню у него не будет никогда.

– Надеюсь, Патрон. Впрочем, я пригласила его сюда не для того, чтобы сделать из него боксёра.

– Естественно, – соглашался Патрон, опуская длинные ресницы. – Надо считаться и с чувствами.

Подобные откровенные намёки всегда приводили Патрона в смущение, особенно если Леа при этом пристально глядела на него и улыбалась по-особому.

– Конечно, – повторял Патрон, – если он вас не удовлетворяет…

– Не вполне, – смеялась Леа, – но я нахожу удовлетворение в моём полнейшем бескорыстии, как, впрочем, и вы. Патрон.

– О! Я…

Он и боялся и жаждал вопроса, который обязательно за этим следовал:

– Всё по-прежнему, Патрон? Вы не сдаётесь?

– Не сдаюсь, госпожа Леа, сегодня с дневной почтой я снова получил письмо от Лианы. Она пишет, что она одна, что у меня нет никаких оснований упорствовать: она прогнала обоих своих приятелей.

– Так что же?

– Мне кажется, она лжёт… Я не сдаюсь, потому что она тоже не сдаётся. Она говорит, что ей стыдно иметь дело с мужчиной, у которого есть профессия, и особенно такая профессия, которая обязывает вставать на рассвете, каждый день тренироваться и давать уроки бокса и гимнастики. Как только мы встречаемся, так сразу же начинается скандал. «Можно подумать, – кричит она, – что я не в состоянии прокормить человека, которого люблю». Это хорошее чувство, не спорю, но мне это не подходит. У каждого свои странности. Как вы совершенно правильно говорите, госпожа Леа, у меня тоже есть чувство долга.

Они беседовали вполголоса в тени деревьев, он – голый до пояса, мускулистый и застенчивый, она – вся в белом, румяная, цветущая. Оба они очень дорожили своей дружбой, рождённой общей склонностью к простоте, здоровью и своего рода благородству простолюдинов. Однако Леа посчитала бы вполне в порядке вещей, если бы Патрон принял от красавицы Лианы, высоко котировавшейся куртизанки, ценный подарок. «Дающему воздастся». И Леа пыталась бороться прописными истинами со «странностями» Патрона. В их неторопливых беседах непременно возникали два верховных божества – любовь и деньги, – но потом они отклонялись от этих тем и так или иначе возвращались к Ангелу, к его безобразному воспитанию, к его красоте, «такой на самом деле беззащитной», по мнению Леа, и к его странному характеру, который и характером-то не назовёшь.

И тот и другая чувствовали потребность излить душу надёжному другу, и тот и другая терпеть не могли новых слов и идей. Зачастую их беседы прерывались неожиданным появлением Ангела, которого они считали спящим. Как-то Ангел появился полуголый, но вооружённый расчётной книжкой и ручкой, заложенной за ухо.

– Вот это явление! – восхитился Патрон. – Да он вылитый кассир.

– Да что же это такое делается? – издалека крикнул Ангел. – Триста двадцать франков истрачено на бензин! Пьют его, что ли? Мы выезжали четыре раза за две недели! И истратили масла на семьдесят семь франков!

– Приходится каждый день ездить на рынок, – ответила Леа. – Кстати, за обедом твой шофёр трижды подкладывал себе баранины. Так мы с тобой не договаривались. И вообще, хватит об этом, а то ты становишься похожим на свою мать.

Не найдясь что ответить, Ангел застыл в нерешительности, покачиваясь на своих изящных ногах, точно юный Меркурий, готовый взлететь в любую минуту. Когда госпожа Пелу заставала Ангела в такой позе, она млела и визжала от восторга: «Точь-в-точь я в восемнадцать лет! Крылатые ноги, крылатые ноги!» Ангелу очень хотелось сказать какую-нибудь грубость, ноздри его подрагивали, рот был приоткрыт, весь он подался вперёд, изгиб бровей, заходящих даже на виски, казался ещё более дьявольским.

– Да не мучайся ты, успокойся! – добродушно сказала Леа. – Да, ты меня ненавидишь. Подойди лучше, поцелуй меня. Прекрасный демон! Проклятый ангел! Глупыш!

Он подошёл, побеждённый её голосом и обиженный её словами. Патрон, глядя на эту парочку, вновь изрекал банальности своими невинными устами:

– Что касается приятной внешности, то у вас её не отнимешь. Но вот что я думаю, господин Ангел, когда смотрю на вас: будь я женщиной, я бы сказал себе: «Пожалуй, лучше я подожду с десяток лет».

– Слышишь, Леа, он говорит, надо подождать лет десять, – провоцировал свою любовницу Ангел, отодвигая от себя её склонившуюся голову. – Что ты на это скажешь?