Сидони-Габриель Колетт - Ангел мой Страница 9

– Слышишь, Леа, он говорит, надо подождать лет десять, – провоцировал свою любовницу Ангел, отодвигая от себя её склонившуюся голову. – Что ты на это скажешь?

Но она, делая вид, что не слышит его, похлопывала рукой по молодому телу, которое только ей было обязано своей возрождающейся силой, бесцеремонно трепала его по щеке, ощупывала ляжку, ягодицу, точно кормилица, довольная результатами своего труда.

– А что, разве это так приятно – злиться на весь мир? – спросил вдруг Патрон у Ангела.

Прежде чем ответить, Ангел не спеша смерил силача с ног до головы жёстким, непроницаемым взглядом.

– Это приносит мне утешение. Вам этого не понять.

На самом деле за три месяца близости Леа так и не разобралась в Ангеле. Если она всё ещё говорила Патрону, приезжавшему теперь только по воскресеньям, и тощему Бертельми, являвшемуся без приглашения, но всего часа на два, что собирается отпустить Ангела «на волю», то делала это скорее по привычке и словно извиняясь за то, что так долго держала его при себе. Она давала себе отсрочку, за которой всякий раз следовала новая. Она ждала.

– Погода стоит такая прекрасная… вот на прошлой неделе он сорвался в Париж и вернулся таким измученным… И потом, я пока не могу сказать, чтобы он мне очень надоел…

Впервые в жизни она напрасно ждала того, что всегда имела в избытке: доверия, откровенности, признаний, искренности, безоглядных излияний молодого любовника – этих часов в полной темноте, когда в порыве полусыновней благодарности подросток, обливаясь слезами, выплёскивает на грудь своей зрелой и надёжной подруги все свои обиды и страдания.

«Я со всеми с ними справлялась, – думала Леа с упорством, – я всегда знала, чего они стоят, о чём они думают и чего хотят. Но этот мальчишка… этот мальчишка… Нет, это слишком!..»

Окрепший за лето, гордый своими девятнадцатью годами, весёлый за столом, нетерпеливый в постели, он, ни на мгновение не теряя над собой контроль, оставался таинственным, как куртизанка. Был ли он нежен? Да, пожалуй, если можно угадать нежность в невольно сорвавшемся с губ крике, в движении рук, сомкнувшихся в объятия. Но его «злость» возвращалась, как только он начинал говорить, возвращалась вместе со стремлением ускользнуть, замкнуться в себе. Сколько раз на рассвете Леа, обнимая своего довольного, умиротворённого любовника, следила, как оживают его глаза, губы, и ей казалось, что каждое утро, с каждым объятием он становится ещё красивей, чем накануне; сколько раз она сама, побеждённая в этот час жаждой побеждать и желанием принять роль исповедника, прижималась своим лбом ко лбу Ангела.

– Поговори со мной… ну скажи же… скажи мне… Но никакого признания не слетало с изогнутых губ и никаких других слов, кроме ворчливых или хмельных, перемежающихся с обращениями к ней: «Нунун» – прозвище, которое он дал ей ещё в раннем детстве и которое он сегодня бросал ей в момент экстаза, точно призыв на помощь.

– Повторяю тебе, это китаец или негр, – вновь признавалась она Анхиму де Бертельми и добавляла: – Ничего не могу тебе объяснить, – не особенно стремясь, а может, и не умея разобраться в смутном и вместе с тем отчётливом впечатлении, что они с Ангелом разговаривают на разных языках.

Сентябрь близился к концу, когда они наконец вернулись в Париж. Ангел сейчас же отправился в Нёйи «эпатировать» госпожу Пелу. Он размахивал стульями, разбивал орехи ударом кулака, вскакивал на бильярдный стол и изображал из себя ковбоя во дворе, гоняясь за испуганными сторожевыми псами.

– Уф! – облегчённо вздохнула Леа, вернувшись одна в свой особняк на улице Бюжо. – Как это чудесно – спать одной!

Но на следующий день вечером, когда она пила кофе, запрещая себе думать о том, каким длинным кажется вечер в просторной столовой, у неё невольно вырвался нервный крик, когда в дверном проёме неожиданно возник Ангел на своих крылатых ногах. Всё такой же молчаливый и нелюбезный, он бросился к ней.

– Ты в своём уме?

Он пожал плечами и предпочёл обойтись без объяснений. Он не спросил её: «Ты любишь меня? Ты меня уже забыла?» Нет, он просто бросился к ней.

Мгновение спустя они лежали на большой кровати Леа, выкованной из железа и меди. Ангел делал вид, будто страшно устал и засыпает, – чтобы только, упорствуя в своём молчании, крепче сжать зубы и закрыть глаза. Но она всё же слушала его, лежащего в её объятиях, с восторгом улавливала в нём едва различимое, изо всей силы подавляемое смятение, упоённо слушала, как подрагивает его тело, отрицающее свою тревогу, благодарность и любовь.

– Почему твоя матушка не сказала мне об этом сама вчера вечером за ужином?

– Она сочла, что будет гораздо приличнее, если ты узнаешь это от меня.

– Почему?

– Так она сказала.

– А ты?

– Что – я?

– Ты тоже так считаешь?

Ангел поднял на Леа неуверенный взгляд.

– Да. – Вроде бы задумавшись на мгновение, он ещё раз подтвердил: – Конечно же, так лучше.

Чтобы не смущать его, Леа отвернулась к окну. Тёплый дождь омрачал это августовское утро, во дворе три уже порыжевших платана совсем поникли под его струями.

– Такое впечатление, что уже осень, – заметила Леа и вздохнула.

– Что с тобой? – спросил Ангел.

Она взглянула на него с удивлением:

– Да ничего, просто мне не нравится этот дождь.

– Ах вот как! А я было подумал…

– Что ты подумал?

– Я подумал, что ты, возможно, страдаешь.

Леа рассмеялась от чистого сердца.

– Страдаю, потому что ты собираешься жениться? Нет… право… какой же ты… смешной.

Она редко смеялась, и её смех обидел Ангела. Он пожал плечами и закурил со своей обычной гримасой: выпятил подбородок и оттопырил нижнюю губу.

– Напрасно ты куришь до завтрака, – сказала Леа. Он огрызнулся в ответ, но Леа не расслышала, что именно он сказал: её внимание целиком сосредоточилось на звуке её собственного голоса и на том, как её привычное, каждодневное замечание эхом отражается в глубине семи прошедших лет… «Настоящая зеркальная перспектива», – подумала она. Сделав над собой усилие, она вернулась к реальности и вновь стала весёлой.

– Что касается курения натощак, то, слава Богу, эту заботу я скоро переложу на другие плечи, – сказала она.

– У той, другой, нет права голоса, – заявил Ангел. – Я ведь женюсь на ней, да? Вот и хватит с неё. Пусть целует след моих божественных ног и благословляет судьбу!

Он ещё больше выпятил подбородок, стиснул зубы на своём мундштуке, слегка раздвинув губы, и в своей ослепительной шёлковой пижаме стал похож на азиатского принца, побледневшего в непроницаемой тьме дворцов.

Леа, спокойно сидевшая в пеньюаре розового цвета – «обязательного» розового, как она теперь говорила, – задумалась, но мысли, пришедшие ей в голову, быстро утомили её, и она в конце концов решила поделиться ими с Ангелом, который притворялся, что совершенно спокоен.