Эстер Элькинд - Андрогин… Страница 16

Я провёл рукой по своей шее, гортани, ключице, словно задыхаясь от ласк, словно хотел убрать её руку, желая сжать её пальцы в своей ладони. «Как хорошо!» – если бы мог, произнёс бы я. Я опустил её руки себе на живот, смывая с него пену от мыла, и почувствовал, как она сладострастно обнимает моё худое тело, проводит тоненькими пальцами между «кубиками» мышц на моём животе. Я опустил руку и почувствовал мгновенную эрекцию. Я начал ласкать себя, еле прикасаясь, словно притрагивался не к своей плоти, а к её руке, будто это вода ласкала меня и любила, словно это я любил её. Когда наслаждение моё было столь велико, что справиться с ним я уже не мог, я убрал руку и упал на колени, отдаваясь во власть уже привычной, но не ставшей от этого менее любимой стихии. Я приподнял руки ко лбу, зажмурился, простонал «гимн» наслаждению.

Я вздохнул с благодарностью наслаждению и ещё с закрытыми глазами провёл руками по своим длинным волосам…

Я сидела в ванне, с плотно сжатыми ногами, не желая расцеплять коленки, словно не хотела отпускать поток из себя. Я открыла глаза и опустилась поглубже в воду наполненной ванны, которая поднялась чуть ли не до самых краёв. Водяной поток обласкал меня своими тёплыми сильными руками и вышел из моего, по-человечески девственного, тела, с трепетом расцеловав мою плоть. «Мне никогда и ни с кем не будет так хорошо, как с тобой!» – прошептала я ему. Он с благодарностью обнял меня, нежно стиснув всё моё тело в своих горячих объятиях. Я снова прикрыла глаза, наслаждаясь всплесками воды, словно еле ощущаемыми, максимально ощутимыми прикосновениями тонких пальцев, по спине, идущих в своих ласках от позвонка к позвонку, медленно и умиротворенно. Я открыла глаза, посмотрела на старую облезлую плитку в ванной комнате и вспомнила, как впервые это произошло…

Я не знаю, откровенно говоря, как происходили мои переходы из мужской реальности в женскую и наоборот до того, как я это помню, но предполагаю, что так же, как и впоследствии, то есть посредством воды и наслаждения, уже ощутимого, но ещё не осознаваемого. Когда же я впервые осмыслил этот переход, мне было два с половиной года. До этого я помнил себя исключительно в мужской реальности, где, как я предполагаю (потому как до сих пор точно не знаю), я старше своей женской реальности. Старше прежде всего по своим ощущениям и первичности во времени моей мужской реальности по отношению к женской. Первичность во времени ни в коей мере не говорит о том, что я чувствовал превосходство моего мужского по отношению к женскому. И женское как бы догоняло моё мужское. Скорее, напротив, из-за более раннего развития девочек по отношению к мальчикам, я периодически постигал что-то сперва с женской стороны, а затем уже с мужской. Хотя в общем это было не столь уж и важно, потому как для меня мой двойной мир был одним, неразделимым целым, а моя способность перевоплощаться чем-то максимально естественным, наверное, самым естественным из всего, что со мной происходило в этом мире…

Когда это произошло осознанно впервые, мне было четыре года. Родители отправили меня на лето к бабушке на море. Море было прибалтийским, а потому холодным и тихим, а песок белым и мелким. Каждое утро мы с бабушкой шли на пляж. Было холодно и дул отвратительный пронизывающий до самых костей ветер, но мы всё равно шли. Мы забирались в дюны, расстилали большое покрывало, сверху клали плед, раскладывали книжки, яблоки и апельсины и, укутавшись в тёплые шерстяные свитера и носки, сидели, прижавшись друг к другу, слушая посвистыванье ветра и шорох крыльев чаек. Где-то часов в двенадцать бабушка вставала, снимала свитер, носки и платье, оставаясь в одном лишь тёмно-зелёном раздельном купальнике, и, дрожа и улыбаясь, радостно бежала к воде. Температура воды в море была градусов пятнадцать, но бабушку это не останавливало. Вечный штиль и ощущение загробного, нереального холода пронизывало весь пляж. Не купался никто, кроме бабушки, но она считала, что если не искупаться, то день прожит зря, поэтому, несмотря ни на какую погоду, она лезла в воду. Я же закутывался ещё глубже в свитер, провожая взглядом её маленькое, убегающее к мертвенно синей воде тело, которое она быстро погружала в казавшуюся издалека твёрдой стихию и уплывавшее куда-то так далеко, куда мне смотреть уже не хотелось.

Заставить меня влезть в эту пугающую, ледяную субстанцию было невозможно. В тот день, когда мама привезла меня к бабушке, мы с ней пошли на пляж. Мы разделись, и мама повела меня к воде. Подойдя близко, куда достают холодные языки волн, я почувствовал ледяной, влажный, липкий песок, который маленькими крупицами тут же пристал к моим ступням, спрятавшись где-то между пальцами. Я в ужасе смотрел на сине-чёрную зеркальную гладь, лишь иногда содрогавшуюся под лапами периодически садившихся на неё чаек, вокруг которых вода тут же расплывались ровными кругами. Мне стало жутко. Мы подошли ещё ближе, и следующая тихая волна уже достигла кончиков моих пальцев. Мне было безумно страшно оттого, с какой жадностью этот умирающий холод желал забрать моё тепло. Закричал и в ужасе отбежал от моря.

– Что с тобой? Тебе холодно? Ты не хочешь купаться? – удивлённо спрашивала мама.

Слёзы подступили к моим глазам и горячими каплями тяжело и быстро потекли вниз по щекам. Я замотал головой. «Не надо…» – прошептал я. Я посмотрел на маму. Она глядела как-то странно, непонимающе. Мне казалось, что она вот-вот схватит меня и заставит влезть в воду, что она заодно с этой жуткой, мёртвой стихией. Я смотрел на них во все глаза, готовый бежать так быстро, как только возможно, при первом же их движении в мою сторону. «Скорее, скорее, подальше от них от всех, убежать, спрятаться, спастись…» – носились слова, словно смерч у меня в голове.

Мама заметила, что я плачу. «Не хочешь – не надо, не пойдём купаться!» – пыталась успокоить она меня. Мама улыбнулась. Я не поверил. «Это уловка! – подумал я. – Точно, стоит мне только подпустить её поближе к себе, как она тут же схватит меня и отдаст на съедение этой ужасной стихии!» Новый поток слёз начал медленно подбираться к моим глазам, готовый вот-вот вырваться, упасть тяжёлыми каплями. Я начал пятиться назад. Сперва медленно, потом немного быстрее, ещё быстрее, и вот я уже бежал, несясь, прочь, убегая со всех ног от воды, от мамы, от всего, что, как мне казалось, угрожало моей жизни. Мама не преследовала меня. Она стояла всё там же и улыбалась. Я добежал до дюны, где лежали наши вещи, и лёг на подстилку, прикрыв голову руками. Мне уже не было страшно, я сделал это на всякий случай.

Мама уехала обратно в Москву, а мне становилось жутко, как только я приближался к воде. Поскольку никто, кроме нас, а точнее, не нас, а моей бабушки не купался в море в столь холодную погоду, то мне было особенно не по себе. Может быть, если бы я увидел, что этой ужасной воды не боится ещё хоть кто-то, кроме моей бабушки, я бы и попытался побороть свой страх. Но поскольку никаких других примеров купания в холодном море, кроме примера моей бабушки, я не наблюдал, то я продолжал активно культивировать свой страх, рождая в своём воображении всё новые и новые ужасные образы, всё больше и больше отгонявшие меня от воды. Так прошло всё лето. Я сидел в дюнах, в ужасе наблюдая, как бабушка погружается в леденящую, вязкую жидкость, а затем выходит из неё, словно снимая, как одежду. В этом каждодневном ритуале было нечто мистическое, загадочное, странное. Каждый раз, когда бабушка заходила в воду, мне казалось, что она исчезнет, и я в ужасе ждал, когда же она вернётся, то и дело смотря на воду, хотя мне было это очень тяжело. Потом бабушка выходила из воды, и мне казалось, что она действительно исчезла, а ко мне навстречу идёт совсем не она, а какое-то странное, совсем иное существо, принявшее её облик. Когда она холодная и радостная приходила ко мне, повсюду оставляя круглые солёные капли, заставляя песок под собой съёживаться и слипаться, говоря, как она хорошо искупалась, я тут же узнавал знакомые нотки в её голосе, родные и трогательные. Я понимал, что это она – моя бабушка, и она ни капельки не изменилась. Мне становилось даже как-то обидно, я почему-то был убеждён, что вода просто обязана изменять и, заходя в неё, невозможно остаться прежним. Мне виделось, что эта мертвенно холодная стихия на самом деле настолько живая, что она не способна оставить тело, погружённое в неё, без изменения. Как воздух приносит запахи, заставляя вдыхать его сильнее, наслаждаясь приятным ароматом, или напротив, поморщиться от отвращения, так и вода, обволакивая всё тело, должна была изменять его самоопределение.