Сонда Тальбот - Записки Русалочки Страница 41

— Похоже на перепалку в какой-нибудь аристократической семье девятнадцатого века, — завершила я наши прения.

— Скорее, на расставание влюбленных в девятнадцатом веке, — поправил меня Иво.

Его невинная фраза заставила меня вспыхнуть. Иво заметил румянец, зардевшийся на моих щеках, и посмотрел на меня с удивлением. Я покраснела еще гуще и опустила глаза. В голове пульсировала одна-единственная мысль: догадается или нет? Впрочем, румянца, разыгравшегося на щеках, было недостаточно для того, чтобы себя выдать. Наверное, недостаточно… Но в тот момент я, разогретая элем и шампанским, была уверена, что на моем лице отразилась вся история болезни под названием «любовь к Иво».

— Ты покраснела? — спросил он чуть дрогнувшим голосом.

— Эль… шампанское… — смущенно пробормотала я. — Вообще-то я редко пью…

— Тебе нехорошо?

— О нет, — слишком порывисто возразила я. — Мне очень, очень хорошо…

— Да? — обрадовался Иво. — А я почему-то боялся, что тебе будет со мной скучно.

— Мне с тобой? О нет, — поспешила я разубедить его. — Как мне может быть скучно с тобой, когда мы провели вместе столько замечательных недель…

— Но раньше ты не могла говорить…

— И что?

— Я был единственным, кто понимал язык жестов. Не считая Ампаро, конечно… И тебе сложно было общаться с другими…

— С другими? — Я чуть не задохнулась от волнения и удивления. — Но кроме Мэта и тебя у меня никого нет… И не было… Да мне и не нужно… Потому что вы самые лучшие друзья на свете…

— Ты относишься ко мне, как к другу? — посерьезнев, спросил Иво.

Я поставила на стол хрустальный бокал и начала теребить его ножку, которая слегка посвистывала между моими напряженными пальцами. Зачем, зачем он спрашивает меня об этом? Я ведь неоднократно говорила ему, что он — прекрасный друг… Неужели я все-таки выдала себя?

Может быть, мне стоило заглянуть в глаза Иво, и тогда я поняла бы, чего именно он добивается. Но на это не было сил. Мой взгляд был прикован к прозрачному бокалу, стоящему на белоснежной скатерти. И я сидела, словно загипнотизированная этой белизной… Однако Иво напряженно ждал ответа. Я не видела его лица, но чувствовала его напряжение…

— Ну да… — неуверенно пробормотала я, надеясь, что мой ответ удовлетворит Иво.

— Ну да? — переспросил Иво. Напряжение не стихло. — Или ты не уверена? Может быть, ты чувствуешь ко мне что-то другое?

Что-то другое? Я уже захлебывалась от волнения и страха. Что — другое? Значит, я все-таки выдала себя…

— Другое? А что другое, Иво? — переспросила я, все еще надеясь на то, что разговор сам собой перетечет в другое русло. Мой голос звучал как будто издалека. Как будто спрашивала не я, а какой-то другой человек.

— Что другое? Может быть, ты оторвешь взгляд от скатерти и посмотришь на меня? Мне сложно разговаривать с твоей макушкой…

Я буквально отодрала взгляд от скатерти и подняла глаза на Иво. Его лицо было хмурым, нет, не хмурым… Просто очень серьезным. Я поняла, что ответ на вопрос, который он задал мне, имел для него большое значение. Но что я должна была ответить? Точнее, что я могла ответить? Мне вспомнились слова Мэта о том, что, если я не признаюсь Иво сейчас, то вся моя дальнейшая жизнь будет состоять из одиночества, одиночества и еще раз одиночества… И все же я не решалась…

Иво молча стоял и смотрел на меня испытующим взглядом. Это длилось всего минуту. Потом он подошел ко мне и обхватил мое лицо ладонями. Я замерла, застыла от его прикосновения. Превратилась в ледяную скульптуру. Застыли даже глаза. Они смотрели не на Иво, а куда-то сквозь него.

— Дона, Русалочка… — хрипло прошептал он, усаживаясь на корточки рядом с моим стулом. — Скажи, я неприятен тебе?

— О нет! — возразила я, но это единственное, что я могла ответить.

— Ты уверена?

— Да…

Его лицо с густыми бровями и сверкающими темным огнем глазами, в которых, казалось, бушевала буря, еще более сильная, чем тогда, в проливе Па-де-Кале, двигалось к моему застывшему лицу. Я чувствовала его дыхание, напряженное, взволнованное. Я даже сознавала, что сейчас может случиться. Но ни один мускул не шевельнулся на моем лице. Наверное, скользнула во мне мысль, это точно так же, как иметь дело с мраморной скульптурой… Она так же безучастна к тому, что с ней происходит… Да, я любила, я люблю Иво всем сердцем, но в тот момент… Мое прошлое, которое никогда не покидало меня, выплыло наружу. Но не ужасом, не паникой, а мертвецким холодом, сковавшим мою душу и мое тело. И Иво почувствовал холод, исходящий от меня.

— Ты уверена, Дона? — шепотом спросил он.

— Да… — сдавленно ответила я, не в силах даже кивнуть.

И тогда его жаркий рот коснулся моих ледяных губ. О, как я надеялась, что этот огонь сможет растопить мою душу, вернуть ее к жизни…

Но, увы, этого не случилось. Все, что я чувствовала в тот момент, это то, как какая-то маленькая частичка меня пытается противостоять ледяному холоду, в который погружена душа.

Этой частичке хотелось почувствовать тот жар, который переполнял Иво, то томление, которое свойственно поцелую, ту, настоящую, истинную любовь, которая отдает себя без остатка… Но она была слишком мала для того, чтобы бороться.

Иво отстранился от меня, и я увидела в его глазах боль и недоумение. Он встал, пробормотал что-то вроде «пойдем спать, Дона» и, натыкаясь на мебель, как будто слепой, побрел к лестнице.

Вот и все, подумала я. Теперь все кончено. Я окончательно убедилась в том, что неспособна на настоящую любовь. И впереди меня ждет долгое и беспросветное одиночество. Оставаться с Иво, обрекать его и себя на мучение бессмысленно. Значит, нужно найти в себе силы уйти, чтобы в одиночестве продолжить свои танцы над бездной…

Ночью, когда Иво спал, я собрала свои вещи и вышла из поместья Видхэмов. Вышла, чтобы больше никогда не вернуться. Я не стала оставлять записку, потому что мне нечего было сказать, кроме того, что я не умею любить. Но Иво и так это понял…

Иногда бывает так грустно, как будто с души облетают листья, как будто в ней наступает долгая, безразличная, безрадостная осень. Осень одиночества. И всем нам хочется выть, как волк или как брошенная во дворе собака… А еще бывает так: на душе собираются тучи, и гонят, гонят нас в то место, где никто никогда не сыщет, как бы ни старался… А еще бывает мучительно больно, и мы мечемся, как загнанные звери, в клетках своих домов…

Сейчас я чувствую, как боль, горечь и одиночество съедают меня изнутри. И невольные слезы капают на эту бумагу. На эти испещренные радостями и горестями листы моей жизни…