Марина Суржевская - Риверстейн Страница 18

— Никто не поверит, сестричка! Никто нам не поверит, только хуже себе сделаем. Видела, какие наставницы лютые стали? Мистрис Бронегода на уроке чистописания без разбору по пальцам хлестала и на горох ставила, как с цепи сорвалась. А Загляда заставила все «наставление отрокам от святого старца Димитрова» к завтраму выучить, а там букв… за неделю бы управится! А кто не справится, того грозится в «зачарованную» часовню отправить, от вороньего помета ступени мыть, а все знают, что там неупокоенные духи шалят! Вон, видишь, выпускница за нами сидит, седая вся, это она в той часовне ночь просидела, в наказание за ослушание! хочешь такой же стать?

Я хмыкнула в кулак. Да уж, не знала, что мною детей пугают.

— Но мы же с ней разговаривали… — тоскливо проскулила курносая, — может, она еще к нам придет? Я по ней так скучаю, по нашей Лане…

— Говори тише! — одернула сестру Рокси и зашептала так тихо, что слов я уже разобрать не могла.

Я отнесла пустую миску дневальщице, напомнила отнести двойную порцию обеда в каморку травницы и кивнула в сторону сестричек.

— А кто эти девочки, что-то я их тут раньше не видела.

— Да как это, — удивилась дневальщица, — сестрички же это, каждый день тама сидят, как не видела — то? Раньше-то трое их было, так померла в том году третья-то, от гнили и померла. Веселушка такая была, Ланой кликали…то-то сестрички горевали, плакали!

— Ну, да, точно, — рассеяно улыбнулась я. — Девочки так быстро растут, меняются… Не узнала.

И отвернувшись от недоверчивого взгляда дневальшицы, я вышла из трапезной.

Разговор сестричек натолкнул меня на одну мысль и так как я все равно освобождена от занятий, я решила посетить ту самую «зачарованную» часовню.

В детстве нас тоже пугали страшилками про жуткого неупокоенного духа, обитающего в заброшенной часовне возле ельника. В этом месте каменная ограда разрушилась от непогоды пару лет назад, а восстановить ее так и не удосужились. За оградой стеной стояли колючие кусты можжевельника и дикого рышника, дальше начинался непроходимый ельник, за которым опасно расположились топляки и болота. С этой стороны подойти к Риверстейну можно было только по узкой тропинке и то, если знать где она находится.

Накинув кожух и платок, я отправилась прямиком к часовне. Ксеня не любила это место. Говорила, что здесь ей не уютно, а вот мне часовня нравилась. Особенно тем, что здесь было пусто и тихо, можно было спрятаться от любопытных глаз послушниц и недовольных- наставниц. Посидеть в тишине на истертых каменных ступенях, поворошить ногой ворох опавших листьев и сухих иголок, подумать.

Сидеть снаружи сегодня было слишком холодно и я зашла внутрь. За пустой ритуальной чашей стояла старая лавка и громоздилась куча тряпья и соломы, которую складывал сюда привратник, про запас. Я остановилась в дверях, пережидая, пока глаза привыкнут к полумраку, и осторожно двинулась к лавке.

Сквозь дыры в полуразрушенной крыше сочился тусклый свет, освещая истертый алтарь с углублением для свечи и затертую, уже почти не различимую фреску, изображавшую сценку из жизни святых старцев. Причудливая светотень сплела на полу замысловатый узор, как паук- паутину.

И тут куча тряпья зашевелилась.

Медленно, словно раздумывая потянулись вверх истлевшие тряпки, осыпаясь вниз трухой и гнилой соломой, старый пузатый тулуп, раскачиваясь в тусклом свете приподнялся и потянул ко мне пустые рукава…

— Ветряянааа…

Я взвизгнула, в одно мгновение стянула с ноги башмак и запустила в оживший призрак.

— А! — заорал призрак басом, — ты что с ума сошла, дурища??? Больно же!

И из кучи тряпья вылез Данила, озлоблено потирая правый глаз и косясь на меня левым.

— Уу… синяк будет! ты что творишь-то? Как я теперь мамке покажусь, с фингалом? Она же придирками замучает, решит, что я снова с деревенскими подрался!

Я уставилась на него растерянно, поджав озябшую без башмака ногу.

— А зачем ты тут прячешься?

— Так хмырь какой-то мимо ходил, копытами шуршал. Я и схоронился в соломе, чтобы он не засек, да за уши не отодрал.

— Это не хмырь, это наш привратник. И отдай башмак. Холодно.

Башмак Данила отдал, но смотреть исподлобья не перестал.

— Зачем ты вообще сюда пришел-то?

— То есть как зачем? Ты же сама меня сюда зазывала!

— Я? тебя зазывала? когда это???

— Ты что забыла? — подозрительно уставился на меня парень, — сама же говорила, что будешь меня ждать на вечерней заре в часовне, около ельника!

Я покачала головой. В его исполнение это звучала так, словно я его на тайное свидание приглашала!

— Ладно, не хмурься. Вот, приложи к глазу медяшку, чтобы синяк не налился. Пошли на лавку сядем, только говори тише, а то вдруг тот хмырь… хм… привратник будет мимо проходить. Еще подумает, что мы тут развратничаем.

Данила залился мучительным румянцем, причем разом загорелся от шеи до ушей, как уличный светоч. Я с любопытством воззрилась на это невиданное зрелище. Никогда не видела, чтобы парни так краснели. Как стыдливая девица перед сватами. Хотя, как я уже говорила у меня не велик опыт общения с парням. То есть, его вовсе нет.

— Нужно больно… развратничать с тобой! Размечталась! — буркнул он.

— И не собиралась, — чуть обиженно протянула я и отобрала свою медяшку. Вот пусть с фингалом и ходит, раз такой разборчивый.

— Я того… поговорить хотел.

— Ну говори, раз хотел. — буркнула я.

Парень помялся, не зная с чего начать. Я задумчиво обозревала стену. Потом вздохнула.

— Ладно, рассказывай. Давно ты Зов слышишь?

Парень вздрогнул, напрягся, потом поник плечами, скукожился как старик.

— Две недели, — выдохнул он, — уже целых две недели…

— А я почти три месяца. — сказала я.

Первый раз я услышала Зов в цветень, в самой середине лета.

В этом году оно выдалось на редкость жарким, душным. В наших суровых северных краях такого лета не помнили старожилы уже сотню лет. Воздух над полями стоял сухой, трескучий, грозящий вспыхнуть на сухих травах пожаром. С болот тянуло тленом и тяжелым гнилостным духом. Коровы лениво валялись в тени, не выходя на солнцепек пастбища, жалобно ревя от облепивших их слепней и мошек. В Вересковой Пустоши жители каждый день обливали дома водой из лесного ручья, опасаясь возгорания. К середине цветня ручей пересох. Даже вечнозеленые сосны пожелтели и поникли развесистыми лапами.

Каменный Риверстейн упрямо хранил прохладу почти весь цветень, жадно сражаясь за холодок, словно уставший рыцарь за девицу. Но к концу месяца сдался, и жаркая духота по-хозяйски вползла в его коридоры и залы.