Нарисую себе сына - Елена Саринова Страница 4

Что же касалось родителей, то они любили нас всякими, полагая удвоенным даром или проклятьем, в зависимости от того, что наша парочка вытворяла. Хотя, чаще, вторым и мама. Потому как отца мы с Арсом видели редко. Да у нас половина Канделверди аналогично живет: главы местных семейств, либо — рыбаки, либо — моряки, либо, как наш отец — морские торговцы. Пропахшие солью вперемешку с потом и табаком. Вот по этому запаху я отца и запомнила. А еще по серому кителю с золотыми нашивками, означающему «частный торговец-судовладелец под юридической защитой Его Королевского Величества — правителя Чидалии, Пятидолья и девяти Божьих скал». Очень красиво звучит. Жаль, что не от всего эта «защита» оберегает…

— А Люса на ужин курицу щиплет.

— Это не курица, а петух. Гляди, перья у него — чернильно-синие. У куриц таких не бывает.

— Ха! Зато у них зеленые бывают, — перевесился ко мне через ствол Арс. — В красные звездочки.

— Подумаешь. Зато красиво получилось. А то, что Люса потом через забор от страха перемахнула, так это от… — вспоминая цитату из маэстро, скосилась я в густую листву. — эстетической тупости, вот. Желтая то ее не так уже напуга…

— Зоя.

— Чего?

— А к маме кто-то пришел, — прищурился брат в распахнутое окно кабинета, видное с этого дерева, лучше остальных. Я тоже вгляделась в далекий комнатный полумрак:

— Угу. Точно.

Сам по себе факт визита удивления не вызвал — мама часто в отсутствие отца вела его скопившиеся дела. Поэтому вначале мы лишь попытались с братом опознать в невысоком мужчине с зачесанной назад шевелюрой и солидным носом, знакомого. Но, через пару минут мама, вдруг, резко встав из-за стола, направилась к окну. Мужчина немедля последовал за ней, а еще через мгновенье сад огласился громким отчаянным криком.

Мы с братом летели в дом со всех ног. Мне тогда показалось — я земли в прыжке не коснулась:

— Мама!

— Что случилось?!

Она развернулась к нам от подоконника и, сделав пару шагов вглубь комнаты, оперлась на спинку высокого отцовского кресла:

— Дети… Дети, ваш отец умер. И… вот этот мессир принес нам весть…

Последующие два года я про себя сэра Сеста так и называла: «мессир — дурной вестник». Как его в уме именовал Арс, не знаю. Он вообще долго отказывался принимать данную реальность. И сэр Сест ему раз за разом терпеливо рассказывал о том, какой наш отец был замечательный человек и деловой компаньон. И что та страшная болезнь, подкосившая вместе с ним половину команды, никому даже мизерного шанса не оставила, но, наш отец, как герой, боролся с ней до последнего. И даже успел доделать последние торговые дела. Мало того, уже на пороге чистилища, передал их своему верному компаньону. Так что мы втроем теперь — под его, такой же верной защитой. При этом слове Арс обычно вздыхал, смотрел на рассказчика со смесью недоверья и обреченности и уходил вон из комнаты. Я же — просто сидела и слушала. А на сдавленную улыбку мужчины отвечала своими кособокими гримасами. Правда, привыкла к нему гораздо быстрее Арса. Наверное, потому, что пах он точно так же, как отец. Или, видя расположенность к нему мамы. Ведь, женщина всегда должна быть «при мужчине». А вдова, как подбитая на одно крыло чайка. Это так Люса нам говорила. И до их свадьбы и после нее. Хотя, после, уже реже.

Следующие три года мы прожили все вместе в нашем большом доме. И, по большому счету, привычный наш уклад изменился мало. С той лишь разницей, что теперь на большой родительской кровати, рядом с маминым пустовало не отцовское место, а совершенно чужого мужчины. Но, к огромному огорченью моего брата, «пустота» эта стала белеть все реже и реже. Потому как сэр Сест решил сменить серый китель морского торговца на чиновничье кресло в местном порту. Этот период жизни запомнился мне сумбурно. Все больше по шумным застольям незнакомых нам с Арсом людей и частым эмоциональным разговорам мамы и сэра Сеста, доносящимся через дверь кабинета. Нет, мы специально их не подслушивали. Просто, мамин муж говорил уж очень громко и то, ругал какого-то «мутного» Хирономо, то грозился вывести его же в «прозрачные воды истины». А еще через семь месяцев, ранним апрельским утром в дом постучались трое солидных визитеров. Сэр Сест в запахнутом наспех халате, проводил их в кабинет. И вот теперь мы не разобрали с той стороны ни слова. Лишь монотонное бубнение под причитанья Люсы, присоединившейся к нам троим с нашей стороны: «Ох, чуяла я, добром это не кончится. Одна половина города треплет, кто сэра Хирономо под судейский молоток подвел. А другая — кто вместе с ним казну портовую и растащил». И я уж было, развернулась к ней, чтобы припомнить, кто сам «трепал» про «однокрылую чайку», но, тут дверь распахнулась, и мимо наших разинутых ртов по коридору важно прошествовали гости. Следом за ними из серого рассветного кабинета выплыл мамин муж и, остановив на нас свой оторопелый взгляд, произнес:

— Поздравляю: в Канделверди — новый начальник порта. И это — я…

Мама умерла еще через полтора года… И вот это событие изменило «наш привычный уклад» кардинально…

Детство, оно сродни мотыльку. Красивому, с яркими крылышками и легким, кратковременным мигом полета. Потому что в детстве отсутствуют и планы на будущее и ноющая ностальгия по прошлому. Детство эгоистично, ибо живет лишь днем сегодняшним, беря от него по максимуму. Без заначек на завтра и зароков от прежних ошибок. Вот так и мы… Нет, мама, конечно, болела. Иногда. Днями лежа в своей огромной кровати за задернутыми наглухо шторами. В спальне, пропитанной лечебными снадобьями и еще чем-то тревожно густым, темным облаком висящим над ее запрокинутой головой. Но, воспоминание это быстро выветривалось, как из комнаты, едва там распахивались окна, так и из наших с Арсом голов. Вытеснялось более важными заботами порхающих в своем ярком мире мотыльков. А потом все, вдруг, изменилось и я впервые, давясь слезами под лестницей, шепотом вопросила у брата:

— Арс, а что будет завтра?

— Не знаю, — растерянно глянул тот на меня. — Это он во всем виноват. Это из-за него она постоянно болела.

— Не говори ерунду. Мама и с отцом тоже мучилась головой. Помнишь, — хлюпнула я носом. —