Карина Демина - Леди и война. Пепел моего сердца Страница 41

Он собирал отсыревшие ветки, иногда притаскивал из лесу целые коряжины и, сбрызнув алхимическим раствором, поджигал. Огонь был ярко-красным и горячим.

– Мне было тесно в том мире, который меня окружал. А тут война… поход во Фризию. Великолепный шанс. Где, как не на войне, обрести нужный опыт?

Док ловко вгонял металлические штыри в промерзшую землю. Перекидывал через кострище каленый прут с котелком, который наполнял снегом.

– Я думал о том, что получу бесценный опыт. Воочию увижу те ранения, о которых лишь читал. Что в городе? Ну, ножевая драка… дуэль изредка. Да кто ж меня, только-только учебу закончившего, пустит к благородным? А война… там всегда докторов не хватает.

Снег таял. Вода закипала. И док сыпал крупу, добавлял травы и ком белого свиного жира, который хранился в горшке с трещиной. Жиром же смазывали пересохшую кожу Меррон.

– Соберу материал. Напишу трактат. Сделаю имя… слава… что еще надо человеку для счастья? Разве что не видеть того, что люди с другими людьми творят. Хотя да, я многому научился. Например, тому, что спасти всех не выйдет. Ты со временем сам поймешь.

Она понимает.

Кем-то приходится жертвовать. Например, Бетти. Или ею самой. И чем дальше, тем отчетливей Меррон понимала, что сама по себе никому не нужна была. Ни леди Мэй, ни Малкольму, которые объявились, узнав о грядущем замужестве, ни лорду-канцлеру… ни даже ее несостоявшемуся убийце.

Обида ли являлась причиной, сама рана, которая не ощущалась, но была, лечение ее, едва не убившее Меррон, сырость или все вместе – но она заболела.

Сперва появился кашель, мучительный, раздирающий горло. Потом жар. Меррон горела, но огненная кошка не позволяла сгореть вовсе. А когда жар сменялся ознобом, возвращала тепло. Кошка ложилась на грудь и пила дыхание.

– Уйди, – просила Меррон. – Не видишь, я вдохнуть не могу.

Кошка запускала когти в грудь.

Конечно, ее не было, и однажды разорванное легкое драли не огненные когти, а обыкновенная пневмония. Но с другой стороны, так ли важно, отчего умирать?

Видимо, кто-то существующий вовне решил, что время Меррон пришло. И позвал ее.

А док не позволил уйти.

Теперь он останавливался часто, разводил костер и заваривал травы, заставляя Меррон дышать паром. И просто дышать, но иначе, чем обычно. Каждый вдох, каждый выдох был мучителен, а док и слышать не желал, что у Меррон чего-то там не получается. Она должна, если хочет жить.

Кошка соглашалась.

А док втирал в спину мазь, желтую, мерзко пахнущую, от которой кожа краснела и шелушилась. Мазь проедала путь внутрь Меррон, прогревая легкие. И с кашлем из них выходила зеленоватая слизь. А док не отставал: катал восковые свечи и собирал пилюли из многих ингредиентов. Меррон приходилось их заучивать. Она не хотела. Ей слишком плохо, чтобы учить, но док глянул строго и спросил:

– Ты же не собираешься сдаваться?

Не собирается.

Он оставлял книги. И Меррон читала, вслух, потому что иначе не способна была понять написанное. Она учила. Закрывала. Пересказывала. Открывала и читала вновь, цепляясь за остатки мечты.

Как ни странно, но становилось легче.

И средства дока, пусть и странные, помогали. Болезнь долго сопротивлялась, то отступая, дразня надеждой на полное излечение, то возвращаясь. А когда ушла вовсе, то выяснилось, что сил у Меррон еще меньше, чем было.

– Ничего, – сказал док. – Вернутся. Зато ты теперь точно знаешь, что чувствует больной пневмонией. Это полезно. Пневмония встречается куда чаще колотых и резаных ран, особенно в Краухольде. Хорошее место. Тихое. Правда, раньше я не особо ценил тишину.

Краухольд – маленький городишко на морском побережье. Несколько сотен домов. Путаные улочки. Рыночная площадь. Ратуша и дом городского главы, над которым поднимался желтый флаг с черным вороном и рыбой.

Рыбу здесь и ловили.

Выходили не на кораблях – на широких, неуклюжих с виду лодках, на которые ставили косой парус. Издали эти белые паруса гляделись акульими плавниками.

Окна Меррон открывались на море. И комната ее была уютна, как и сам домик, принадлежавший почтенной Летиции Барнс. К своим тридцати трем годам она успела выйти замуж, овдоветь, что было неудивительно, учитывая возраст многоуважаемого мэтра Барнса, с некоторой выгодой продать его булочную и с тех пор вести уединенную замкнутую жизнь в пряничного вида домике.

Одиночество, от которого рукоделие уже не спасало, подвигло Летицию Барнс пойти навстречу просьбе старой знакомой, отрекомендовавшей дальнего родственника ее племянницы по материнской линии как человека крайне порядочного и, главное, холостого и неустроенного, отягощенного заботой о болезненном племяннике. Бедный юноша, определенно сирота, нуждался не только в лечении, но и в ласке, которую способна была дать лишь женщина. И не одному юноше. Тридцать три года – это еще не повод, чтобы позабыть о себе…

Неторопливая преисполненная чувства собственного достоинства Летиция представлялась Меррон этаким живым воплощением Краухольда. Здесь не принято было говорить о вещах неприятных, творившихся где-то вовне, но сама жизнь текла неторопливо, подчиняясь собственным глубинным ритмам.

Приливы.

Отливы.

Герань на широком подоконнике, пара желтых канареек в гостиной и непременный полуденный отдых, который Летиция полагала крайне необходимым для здоровья. Особенно такого слабого, как у Мартэйнна. И вообще юноше следует поберечь себя! Читает, читает, учится… и дядя не спешит останавливать, хотя должен бы понимать, что такое рвение до добра не доведет.

Куда спешить?

Мальчик молод, вся жизнь впереди… пусть сперва на ноги встанет.

Меррон и встала. Сама – в первый день лета, вцепившись в резное изголовье кровати, простояла почти минуту и только тогда позволила себе сесть. Через неделю она сумела сделать шаг. Еще через две – добралась до массивного стола. Дверь стала следующей целью… потом лестница. И гостиная, которая представлялась почти непреодолимым пространством. Хуже только путь наверх, в комнату. Но к середине лета Меррон действительно встала на ноги.

Тогда же появились кошмары.

Прежде она видела сны, но не такие яркие. В тех прежних не было места людям, смутно знакомым Меррон, а то и вовсе незнакомым, и смерти. Люди умирали долго, страшно. Меррон слышала их крики, видела кровь, вдыхала запахи дыма, раскаленного железа и паленой плоти. Вонь камней и человеческих внутренностей, которые на камни выпадали.

Иногда ей становилось страшно.

Иногда – нет. Словно она уже и не была собой.

А кем? Меррон не знала.