Карина Демина - Леди и война. Пепел моего сердца Страница 42

Иногда ей становилось страшно.

Иногда – нет. Словно она уже и не была собой.

А кем? Меррон не знала.

Хорошо, что сны приходили не каждую ночь, наутро Меррон ощущала себя… пустой. И разодранной. Но теперь она точно знала, что тот потерянный кусок себя остался во снах. Меррон хотела спросить дока, но постеснялась. Вдруг эти кошмары – признак сумасшествия?

Она читала, что некоторые люди умирают, а потом возвращаются, но уже не собой, а… кем? И не выйдет ли так, что вернувшаяся Меррон станет опасна? Вдруг ей захочется убить не только во сне?

И, увлеченная этой мыслью, Меррон разглядывала вилки, столовые ножи, кочергу, щипцы для камина, пытаясь уловить в себе те признаки безумия, которые заставят использовать эти мирные предметы для убийства. Не улавливала.

Постепенно смирилась, решив, что по сравнению со всем, что с ней случалось, сны – наименьшая неприятность. Меж тем выздоровление вновь изменило распорядок дня Меррон. Теперь она помогала доку, благо в больных он недостатка не испытывал. Как любой иной небольшой и замкнутый в себе городишко, Краухольд жил слухами. И новость о докторе, прибывшем из самого города, враз облетела жителей.

Что удивительно, Меррон, за время собственной болезни заучившая симптомы иных, какие только встречались в книгах дока, оказалась беспомощна. Она слушала людей, но… слова оставались словами. Люди – людьми. А болезни существовали на страницах медицинских трактатов.

Это приводило ее в отчаяние.

И заставляло вновь учить. Слушать. Сопоставлять. Смотреть. Выискивать иные, скрытые признаки в оттенках кожи, в ее сухости или же излишней влажности, в опухлости языка либо же налете, мышечной вялости, в звуке дыхания, сердцебиения… в сотнях и сотнях примет.

А док добавлял работы.

Различать травы. И собирать. Цветы, листья, коренья… сушить. Растирать. Смешивать с маслом либо жиром. Скатывать пилюли, которые должны были быть одного размера… делать восковые свечи и настои. Док показывал, как правильно использовать тот или иной инструмент. Не только шить, но и резать, рассекая кожные покровы, мышцы, зажимая кровеносные сосуды, выбирая осколки костей или же складывая эти самые кости. Больше не было свиных туш, но были люди.

…переломы, разрывы, разрезы. Треснувшие ребра и страшные рваные раны, оставленные взбесившейся собакой. Первый мертвец, тот самый, порванный, которому док помог, а потом сказал, что лишь затем, чтобы научить Меррон.

– Водобоязнь заразна, Марти. И неизлечима. Такому человеку проще подарить милосердную смерть.

Умер укушенный ночью, и Меррон все-таки расплакалась, не от жалости к нему, а от внезапного понимания, что таких вот, которым она не сумеет помочь, будет много. Возможно, больше, чем тем, кому помочь сумеет. Но разве это причина, чтобы отступать?

Потом был лесоруб, почти раздавленный деревом. И человек, попавший под телегу… роженица, которой навряд ли исполнилось пятнадцать лет, измученная родами, уже смирившаяся с неизбежным. Док разрезал ей живот и вытащил ребенка, слишком большого для нее. Ребенок был жив. Он кряхтел и дергал синюшными ручонками, а Меррон не знала, что с ним делать. Док же велел отдать Летиции. У Мартэйнна была иная задача – он помогал зашить роженицу.

У Марти рука легкая.

– Если не будет родильной горячки, то выживет, – сказал доктор мужу, который явился на следующий день, чтобы понять, стоит ли платить за помощь или потратить деньги на поминки. – Но если выживет, рожать ей больше нельзя. Лет пять-шесть, а то шов разойдется.

Муж кивнул, но Меррон внутренним чутьем поняла: не верит. Если та девочка, которая была счастлива уже тем, что жила вопреки всему, вернется домой, то в следующем году умрет при новых родах.

И Меррон бессильна помочь.

А Мартэйнн обживался в Кроухольде. Его узнавали зеленщик и бакалейщик, мясник, молочница и торговки рыбой. Старый алхимик, в лавке которого пахло травами… он и сам постепенно уверялся, что именно это место и является домом. Всегда было.

Просто Мартэйнн об этом не знал.

Единственно, яблони здесь не росли.

Малкольм очнулся в подвале и удивился тому, что он делает в месте, столь неподходящем. Гудела голова. Малкольм хотел ее потрогать, но обнаружил, что руки связаны. Ноги, впрочем, тоже. А лежит он на полу, надо сказать, весьма и весьма грязном. Нарядный мундир промок, как, впрочем, и рубашка. И от холода, неудобства Малкольма сотрясала дрожь.

Он попытался вспомнить, как попал сюда.

…встреча в городе…

…единомышленники… трактир… разговоры… обычные такие разговоры. Бессилие властей… воля народа… волнения… они были бы на пользу. Слух, что хлеба не хватает… слух правдивый, потому как Малкольм точно знал – склады почти пусты. Но разве в нем дело?

…жирные сволочи в Совете не желали делиться властью…

…народные избранники ничем не лучше…

…необходимость объединятся… лозунг… речи… народ поддержит, боясь голода… на самом деле народ глуп и готов поддерживать всех, довольствуясь обещаниями красивой жизни… чем сильнее лорды будут давить, тем лучше… им не выстоять против народа.

…газету издавать собирались. И Малкольм принес новую статью. У него хорошо получалось писать. Говорить, впрочем, тоже. Если кому и выступать с трибуны, то именно Малкольму. Остальные должны признать… не признавали… спорили.

Пили.

А потом Малкольм очнулся в подвале.

Он заерзал, пытаясь перевернуться на бок или хотя бы переползти на более сухое место. Унизительно! Кто бы ни затеял это похищение, Малкольм с ним сочтется.

Сначала уговорит – все-таки ораторский дар его истинное благословение, – а потом сочтется.

Его возня увенчалась сомнительным успехом: теперь в поле зрения Малкольма попала стена и факел, закрепленный в нише. Кладка старая. Отсыревшая.

Грязная.

Наверняка здесь и крысы водятся. Крыс Малкольм побаивался.

– Эй! – Малкольм извернулся и сел, все-таки разговаривать лучше сидя. Лежащий человек внушает жалость и подозрение. – Кто бы ты ни был, выходи. Будем разговаривать.

Голос отражался от стен, плодя эхо.

– Ты ведь не убил меня, значит, я тебе нужен. Я готов выслушать твои требования. И готов их обсудить. Два разумных человека всегда найдут выход из сложной ситуации.

Но тот, кто вышел из сумрака, вряд ли мог сойти за разумного, Малкольм даже усомнился, человек ли он.

– Ты мертв. – Это первое, что пришло в голову.

Человек кивнул, соглашаясь: да, мертв, но Малкольма это не спасет.

– Да она сама на нож напоролась! Никто не собирался ее трогать…

Сержант приложил палец к губам. И посмотрел так, с укоризной: нельзя врать тому, кто умер. Оттуда ведь видно.