Ольга Матвеева - Иван-Дурак Страница 43

— Весьма вероятно, — ответил Иван задумчиво и отпил большой глоток шампанского. — Весьма вероятно. Но уже поздно что-то менять. Александр Васильевич, вы сами сказали, что соскочить сложно, уже невозможно сойти с дистанции… Я не хочу быть ни бомжом, ни нищим художником. К тому же мой талант…Мой талант зарыт и предан забвению. Его нет! Его больше нет! Я от него отрекся! И вы забудьте! — Иван совсем помрачнел. Не о таком празднике он мечтал.

— А вот это что, не талант? — спросила жена, продолжая рассматривать рисунки. — Это талант.

— Ради бога, оставьте меня в покое, — взмолился Иван. Он нервно откупорил еще одну бутылку шампанского. Пробка выстрелила в потолок, вино растеклось по столу. Жена торопливо убрала рисунки. Мать бросилась за тряпкой. Иван разлил остатки шампанского по бокалам, выпил. — Милая, — обратился он к жене, — ну представь, что я сейчас вовсе не состоятельный мужчина, который обеспечивает тебе беззаботную жизнь, а свободный художник. Нищий художник. Да, именно так — талантливый нищий художник. Нужен я был бы тебе? Да ты бы даже не заметила моего существования. Ты готова быть музой непризнанного гения? Это ведь не самая простая судьба. Ты готова?

— Готова! Да, я готова! — выкрикнула жена. — Может, тогда я чувствовала бы, что хоть чуть-чуть нужна тебе!

— А сейчас ты мне разве не нужна? — Иван удивился.

— А что, нужна? — удивилась жена. — Зачем?

— Нужна. Ты мне очень нужна.

Глаза жены заблистали слезами.

— Я предлагаю выпить за любовь и счастье, — предложила мать, — а потом отправиться спать, пока мы тут все не перессорились и не перебили мою парадную посуду. Мы же не хотим потом ссориться весь год. Да и поздно уже. Всем спать!

Глава четырнадцатая

Утром Ивана разбудил почти забытый запах оладушек. Так пахло в этом доме во времена Иванова детства по воскресеньям. Это были дивные завтраки — оладушки со сметаной, медом или клубничным вареньем. Тогда Ивану казалось, что на свете нет ничего вкуснее этих вот маминых оладушек и варенья из клубники с собственного огорода. Иван вдруг почувствовал себя беспечным ребенком. Он представил, как сейчас встанет, отправится на кухню, от души поест оладушек, не задумываясь о том, что может набрать пару лишних килограммов (Иван, как истинный метросексуал следил за своим весом), а потом тепло оденется, возьмет старые облезлые лыжи или санки и отправится кататься с горок. И испытает и радость, и восторг, и легкость! И он замерзнет, и он промокнет, но будет счастлив. Абсолютно счастлив! После первого завтрака в новом году, который по времени вполне совпадал с обедом, Иван совершил поступок, противоречащий его возрасту и социальному статусу: он действительно направился в сарай, пока не подвергшийся реконструкции, на поиски санок. Они были там же, где и всегда — висели на огромном ржавом гвозде на стене возле двери. Краска на дереве облезла, полозья заржавели, но это Ивана не смутило — это были те самые санки, из его детства, он катался на них в овраге недалеко от дома еще в те времена, когда и помыслить не мог, что когда-нибудь сможет позволить себе кататься на самых лучших горнолыжных курортах мира. Сейчас он вроде бы был рафинированным солидным господином, изнеженным деньгами и комфортом, но в нем вдруг проснулся бесшабашный мальчишка, склонный к риску и авантюрам. Он ворвался в дом с криком, обращенным к жене: «Одевайся теплее! Мы идем кататься на санках!».

Он усадил жену на санки и довез ее до оврага. Она верещала и визжала, как маленькая глупенькая девчонка. Несколько раз он специально сваливал ее на дорогу. Она возмущалась и беспокоилась о состоянии своей дорогущей шубки, а Иван отмахивался и легкомысленно заявлял, что шубка — это полная фигня, что шубку можно новую купить, это не проблема, а вот ощущения! Ощущения! Когда ты, дурочка, будешь еще ехать на санках по малюсенькому городишке, а везти тебя будет такой роскошный мужчина. Наслаждайся, дурочка! Когда еще ты будешь так весела и румяна!

Иван летел с крутой горы, и брызги снега обжигали его лицо, сердце замирало от страха и острого, пронзительного счастья…

Как в детстве, он вернулся домой уже затемно, весь извалянный в снегу, жена обметала его куртку веником, а потом он обметал ее шубу и отдирал с нее снежные комья, а потом мать поила их глинтвейном, чтобы они согрелись, и кормила жареной курицей, картофельным пюре, квашеной капустой и солеными груздями. Ощущение счастья никак не желало покидать Ивана. И это было волшебно… А уже поздно вечером Иван с женой отправился на прогулку по заснеженным улочкам, с редкими фонарями, с деревянными домиками, похожими на декорации к фильмам о провинциальном бытии, с купеческими особнячками, с нарядными церквушками, очевидно, недавно отреставрированными, со скудненькой иллюминацией. Иван заглядывал в окна — еще с детства была у него такая привычка, ему все хотелось подсмотреть чужую жизнь. В окнах сияли огнями елки, мерцали экраны телевизоров. А жена вдруг сказала: «Посмотри, какие звезды! В Москве нет таких звезд!». «Там точно такие же звезды, ты же знаешь. Просто в столичной суете нам некогда на них смотреть. Мы их не замечаем», — ответил Иван и тоже посмотрел на небо. А потом Иван долго целовал жену. А потом они замерзли и почти бегом устремились домой, к теплу, но по дороге Иван несколько раз успел повалить жену в сугроб, и один раз позволил ей повалить себя. И им было весело, и они хохотали как безумцы, и Ивану даже подумалось, что, может, и зря он уехал из этого тихого городка, ведь здесь он чаще всего и бывал счастлив.

Утром мать заявила:

— Молодежь, хотите не хотите, но сегодня на обед к нам приходит Александр Васильевич, а после обеда он дает нам урок рисования. Возражения не принимаются, — добавила она, заметив смятение и зарождающийся протест на лице сына, — это приказ. В конце концов, не так уж часто мы видимся, и не так уж часто я отдаю тебе приказы.

Александр Васильевич азартно собирал натюрморт, как когда-то это делал в художественной школе: на круглый столик накинул кусок атласа цвета незабудок, поставил заварочный чайник кипенно-белого фарфора, чайную чашку, три зеленых яблока и серебряный подсвечник. Иван тут же вспомнил, как все ученики в классе следили за созданием натюрморта и тут же оценивали, сложный он или простой. Этот натюрморт был средней сложности: трудность для Ивана представляли только переливчатые складки атласа.

— А у нас сейчас какой урок? — спросил Иван своего бывшего учителя, — живопись или рисунок?

— Живопись, живопись, — ответил он, — будем писать акварелью. Краски и кисти извольте получить у вашей матушки.