Лорен Де Стефано - Лихорадка Страница 6

Она откидывает полог, впуская ночное небо и наполняя палатку холодным воздухом, рыком мужчин, хихиканьем девиц и ровным ритмом ударных.

— Это моя вина, — шепчу я, проводя кончиками пальцев по губам Габриеля. — Но я нас отсюда вызволю. Даю слово.

Волосы у меня слиплись от соленой воды, и я чувствую себя ужасно грязной. Меня так и тянет залезть в тазик и смыть с себя все. Но всякий раз, когда телохранители слышат плеск воды, в которую я обмакиваю полотенце, они заглядывают в прорезь палатки. Видимо, в веселом районе право на частную жизнь давно забыто. Я ограничиваюсь тем, что закатываю рукава и брючины джинсов, чтобы вымыть как можно больше. Кто-то приготовил мне шелковое платье — такое же зеленое, как палатка, и с оранжевым драконом на боку — но я его не надеваю.

Я сворачиваюсь рядом с Габриелем, обхватив его рукой. Мыло оставило на мне странный запах мадам, а от моего спутника по-прежнему пахнет океаном. Я чувствую, как под моей ладонью вздымается грудь Габриеля, ритмично сокращаются и расслабляются мышцы на его ребрах. Я закрываю глаза, притворяясь, будто его сон совершенно нормален, и если я позову, Габриель тут же ко мне вернется.

Идет время. Девицы приходят и уходят. Я делаю вид, что сплю, пытаясь уловить, о чем они между собой шепчутся. Они говорят непонятные мне вещи. Ангельская кровь. Новый желтый. Мертвые зеленые. Издалека на них орут мужчины, и девушки уходят; их бижутерия постукивает, словно пластиковые кандалы.

Чувствую, что проваливаюсь в сон, пытаюсь сопротивляться. Но я уже на грани: то здесь, в старой палатке, то качаюсь на сверкающих волнах. То со мной рядом Габриель, то это Линден обнимает меня, как он часто делал во сне. Линден плачет у меня над ухом и произносит имя своей умершей жены. Я открываю глаза. Утоптанная земля и тонкое покрывало неприятно отличаются от пушистого белого одеяла, которое мне только что привиделось, и на секунду Габриель кажется мне незнакомцем. Его рыжеватые волосы совершенно не похожи на темные кудри Линдена, его тело массивней и не такое бледное. Я снова пытаюсь его расшевелить. Никакой реакции.

Закрываю глаза, и на этот раз мне видятся змеи. Их шипящие головы выныривают из-под земли, их тела обвиваются вокруг моих лодыжек. Они пытаются меня разуть.

Просыпаюсь в панике. Сирень стоит на коленях у моих ног, осторожно стягивая с меня носки.

— Я не хотела тебя напугать, — говорит она.

Мне кажется, будто прошло уже много часов, но через прорезь палатки я вижу, что на улице все еще ночь.

— Что ты делаешь?

Голос у меня хриплый. В шатре холодно, и с губ срывается облачко пара. Не понимаю, как эти девицы не замерзают до смерти в своих легких платьях.

— Мокрая же насквозь. Знаешь, ноги и руки должны быть в тепле. Иначе подхватишь пневмонию.

Она права, я действительно закоченела. Сирень оборачивает мои голые ноги полотенцами. Я смотрю, как она роется в небольшом чемоданчике. Локоны у нее спутаны, платье измято еще сильнее, чем раньше. Девушка опускается на колени рядом с Габриелем и раскладывает на черном носовом платке какие-то штуки. Разведя порошок в ложке с водой, она греет смесь зажигалкой, пока жидкость не начинает пузыриться, после этого набирает ее в шприц. Затем она начинает перетягивать Габриелю руку чуть повыше локтя жгутом: так делали мои родители, когда нужно было срочно ввести успокоительное истеричным пациентам в лаборатории. И тут я ее отталкиваю.

— Не смей!

— Ему это поможет, — заявляет она. — Он будет тих и спокоен, и у вас обоих не возникнет проблем.

Я вспоминаю теплые токсины, которые растекались по моим венам после травмы во время урагана. Вспоминаю, как Вон угрожал мне, а у меня не хватало сил даже на то, чтобы открыть глаза. Какой я была беспомощной, оцепенелой и перепуганной. Я предпочла бы страдать от боли в ранах — от сломанных ребер, растянутых суставов рук и ног, от швов на коже, но не оставаться парализованной.

— Мне наплевать, — говорю я. — Ты ему ничего не будешь вводить.

Она хмурится:

— Тогда ночь будет тяжелой.

Это просто смешно!

— Она и так тяжелая.

Сирень открывает было рот, но шум у входа в палатку заставляет ее повернуться. На мгновение в ее глазах мелькает страх: видимо, она ждала, что это окажется мужчина — но нет. И она тут же успокаивается.

— Ты же знаешь, что тебе не положено здесь показываться, — произносит девушка. — Хочешь разозлить мадам?

Обращается она к ребенку, который только что заполз в палатку не через охраняемый вход, а через небольшую дыру на уровне земли. Темные слипшиеся волосы закрывают малышке лицо. Девочка выходит на свет, поворачивает голову ко мне, и оказывается, что глаза у нее как матовое стекло — такие светлые, что их даже трудно назвать голубыми. Поразительный контраст с темной кожей.

Сирень кладет ложку и подталкивает малышку обратно туда, откуда она появилась, со словами:

— Быстрее. Скройся, пока нам обеим не попало.

Девочка слушается, но лишь после того, как отталкивает Сирень и возмущенно фыркает.

Габриель начинает шевелиться, я настораживаюсь. Сирень, кусая губы, опять предлагает мне шприц. Я его не беру.

— Габриель?

Мой голос звучит очень тихо. Я отвожу волосы с лица Габриеля. Лоб у него покрыт липким холодным потом, а на щеках горят лихорадочные пятна. Его ресницы вздрагивают, кажется, он не может поднять веки.

В темноте кто-то вскрикивает — от боли или досады, — и пронзительный голос мадам восклицает:

— Грязный никчемный ребенок!

В следующую секунду Сирень уже на ногах, но шприц она оставляет на земле рядом со мной.

— Укол ему понадобится, — говорит она мне, спеша к выходу. — Обязательно.

— Рейн? — шепчет Габриель.

Здесь, в парке со сломанными аттракционами, лишь он один знает мое имя. Он выкрикивал его навстречу ураганному ветру, когда вокруг нас проносились обломки фальшивого мира Вона. Он шептал его в стенах особняка, склоняясь надо мной. Им он выманивал меня из дремоты еще до рассвета, пока мой супруг и сестры по мужу спали. Он всегда произносил его так, словно оно было… важным. Словно мое имя и сама я были драгоценной тайной.

— Да, — отзываюсь я. — Я с тобой.

Он не отвечает и, кажется, снова теряет сознание. Я чувствую себя брошенной, меня пугает, что он опять уходит в эту темную, недостижимую даль. Но Габриель судорожно вздыхает и открывает глаза. Зрачки снова нормальные, больше не тонут в сплошной голубизне радужки.

У него стучат зубы, он заикается, невнятно спрашивает:

— Что это за место?

Не «где мы», а «что это».

— Это неважно, — успокоительно произношу я, стирая рукавом пот с его лица. — Я нас отсюда вызволю.