Луис Эмедиату - Зеленые годы Страница 23

Меня ведут по темному коридору, а мне кажется, что я в страшном сне. Этого страшного сна я, положим, долго ожидала — что верного верно. Но только бы не дать слабину, только бы выдержать — больше ничего не надо. Тут до меня доходит, что помощи ждать неоткуда. Я одна, и мне остается лишь прежняя вера, утраченная много лет назад. Я одна и, может быть, живу последние мгновения.

Коридору, кажется, конца не будет и, проходя по нему, я вспоминаю, какие указания мне давали. Но мне никак не сосредоточиться — множество мыслей сверлят мне мозг. Припоминаю рассказы тех, кто уцелел, и все же чувствую, как что-то переворачивается у меня в животе, кровь бросается в лицо, ноги подкашиваются и нет сил идти. Страшно! У меня ничего не остается, кроме ужаса перед тем, что меня ожидает.

— Ваше имя?

— Клавдия.

— Фамилия?

Я называю фамилию, возраст, имена родителей.

— Адрес?

Называю адрес родителей. Мужчина все записывает. Совещается с другим. Задает вопросы. Я отвечаю. Задает еще вопросы. Отвечаю. Отвечаю. Отвечаю.

Он показывает фотографию. Человек, которого я никогда в жизни не видела. Длинные волосы и борода, на голове — черный берет. Одежда похожа на форменную.

— Узнаете?

Отвечаю, что нет. Он не унимается. Подносит мне фотографию к самым глазам.

— Узнаете?

Я повторяю, что нет.

— Постарайтесь вспомнить. Его зовут Хуан. Хуан его зовут, не так ли?

Хуан. Хуан. Да, Хуан. Но что за Хуан? Я упорствую: никакого Хуана не знаю. Не знаю никакого Хуана.

— Ничего, вспомните.

Он произносит что-то вроде «не будем размениваться по мелочам» и подходит ближе. Убирает какие-то бумаги в ящик стола. Я устала и проголодалась. Есть мне не дают. Я стою перед столом. Яркий свет направлен мне прямо в глаза.

— Антониу ди Оливейра Майер. Это имя вам что-нибудь говорит?

Да, говорит. Отвечаю, что говорит. Он усмехается.

— Ну, вот и славно. Он что, дружок ваш?

Я не понимаю, что он имеет в виду.

— Не стройте из себя невинность. Лучше уж все скажите.

Что все-то? Я говорю, что знакома с ним. Антониу — мой однокурсник. Хороший студент. Спорил с преподавателями. Нет, нет, нет — не потому хороший студент, что спорил с преподавателями. Но действительно хороший студент.

— Спорил, да? О чем же?

Да обо всем. О литературе, политике, науке, экономике, философии.

— А что именно он оспаривал? Все. Он бунтарь по духу.

— Бунтарь! Все вы идиоты!

Я не знаю, что ответить. Близко я Майера не знала, но он был не из наших. Он действительно был бунтарь — его хлебом не корми, дай только поспорить с преподавателями. Дурак, одно слово.

— У вас с ним что-нибудь было?

Нет, никогда.

— Ну, хоть разговаривали?

Изредка.

— О чем?

Обо всем.

— О чем это обо всем? Вы что, за дурачков нас держите?

О жизни, об учебе.

— Что значит о жизни? Что именно об учебе? Об идеях? Энгельс, Маркс? Политэкономия? О правительстве говорили? Да, о правительстве! Что вы думаете о правительстве? Отвечайте, что вы думаете о правительстве!

Я ответила, что это были обычные разговоры между однокурсниками. О правительстве? Ничего я не думаю о правительстве.

— Ничего? Так-таки ничего? Вот это мило! Да не валяйте вы дурочку.

Все, что знаю. Говорю все, что знаю. Я не знаю, что он знает, не знаю, что они знают обо мне и о других. Но я-то ничего не знаю о Майере.

— Ладно, значит, не хотите помочь следствию. Очень жаль. Вам бы не стоило так со мной разговаривать.

Он подзывает другого мужчину, что-то ему приказывает, но мне не слышно. Тот уходит и быстро возвращается. Подает знак. Другой садится, положив руки на стол. На пальце у него перстень. Он хрустит пальцами, как будто сильно нервничает.

— Когда вы в последний раз видели Майера?

Не помню. Майера я уже давно не видела. Он никогда не пропускал занятий, но несколько дней назад пропал.

В комнату входят двое. Приводят Майера. В животе у меня все обрывается. Майер не может идти — вот до чего его довели. Лицо изуродовано, одежда разорвана, он почти голый. На носу у него запекшаяся кровь. Губы потрескались. Его избили, говорю я себе. Избили, и меня ждет то же.

— Ну что, парень? Вот мы снова здесь, а?

Майер смотрит на него одним глазом. Другой у него заплыл от удара. Бормочет что-то невнятное.

— Знаешь эту девушку?

Майер кивает. Мне его жаль, но я могу думать только о себе. Ноги у меня подкашиваются. Все указания перемешались у меня в голове. Неужели сейчас начнется?

— Часто вы встречались?

Вопрос был обращен к Майеру, который снова что-то бормочет. Что он говорит — не понимаю.

— Да что за черт! — орет мужчина. — Что вы сделали с этим ублюдком?

Один из мужчин кажется напуганным. Тот, что за столом, встает и направляется к Майеру. Поднимает ему голову и смотрит в изуродованное лицо. Пытается разжать ему рот. Изо рта у того вытекает струйка крови.

— Идиоты! Вы же его убьете, придурки! Указаний, что ли, не слышали?

Один из мужчин в замешательстве.

— Он не хотел отвечать…

— Не хотел отвечать? А что он сейчас может ответить? Вон отсюда! Убирайтесь прочь, все трое!

Мужчина поднимает телефонную трубку, и мне на миг поверилось, что он забыл обо мне. Он набирает номер и ждет.

— Алло! Кто… Да, да, слушаю! Да, конечно. Конечно, конечно. Да, знаю. Теперь, пожалуйста, не могли бы вы пригласить доктора Феррейру? Да, доктора Феррейру, слышите?

Майера уже увели. Волоком, как и привели.

— Доктор Феррейра? Срочно приезжайте в девятнадцатый сектор. Да, в девятнадцатый, оглохли вы, что ли? Эти идиоты слегка перестарались с парнем. Да, с Майером. А? Нет, ничего такого. Только теперь он говорить не может. Нет, нет. Писать-то может, ясное дело. И писать, и читать пока что может.

Пауза. Мужчина слушает. Кажется, нервничает. Сжимает трубку потной рукой. Смотрит на меня и на остальных. Подает знак. Мужчины приближаются ко мне. Выталкивают меня — а я впервые готова умолять, чтобы меня оставили здесь, в этой комнате, где я готова стерпеть все оскорбления и ответить на все вопросы, лишь бы меня не трогали грязными и кровавыми руками.

Словно голодный и одинокий зверь в клетке, мужчина расхаживает из стороны в сторону, ворчит, бормочет и рычит. Тяжелыми шагами мерит расстояние между стенами — лихорадочно ходит взад-вперед, как будто ему не удается точно измерить этого расстояния, и он не знает, как ему быть. Сверкающие черные сапоги попирают большие, плотно пригнанные плиты каменного пола. Сапоги у него большие и тяжелые, как и ноги их обладателя. Но вот зверь устает, останавливается, принюхивается, задумывается, подходит к столу и садится. Глубокие морщины пересекают его короткую шею. Тонкие губы плотно смыкаются и белеют, словно они бескровные.