Станислав Пшибышевский - Заупокойная месса Страница 24

С тех пор, как во мне ожило это воспоминание, я никак не мог от него избавиться. Я все видел кровь самки, чувствовал запах крови, видел валяющиеся кругом клочья теплого мяса.

Это меня страшно мучило.

Из бездонных глубин моего существа выползли на свет удивительные ощущения, стали пробуждаться все новые и новые, неведомые, дикие, преступные инстинкты; и ярко, полная адского пламени, лежала перед моим испуганным взором мрачная бездна, во мне раскрывшаяся: ужасное прошлое, полное необузданных преступлений, животных страстей, прошлое зверя и дикаря, и я сидел перед этим адом и глядел в него и видел, как отвратительное, страшное выползало из всех щелей.

Потом я почувствовал, что во мне поднимаются мысли, медленно, постепенно, подобно грязно-зеленым пузырям на болоте, и я видел глубоко внизу, на самом дне, исполинское море древних вьющихся растений, в которых я запутался и никак не мог освободиться.

Все во мне взывало к мести и преступлению.

И вот однажды вечером снова, шипя, стали всплывать болотные пузыри, и адский дым снова вползал в мое сердце. Мозг мой запутывался все крепче и крепче в змеевидные стебли древних, коварных болотных растений. Временами я ничего не видел пред глазами, все кружилось и плыло вокруг меня в коричневых туманных кругах; временами я слышал у себя в ушах дикий стон, гул, как будто в мозгу лопнули один за другим все кровеносные сосуды, и кровь разлилась по серому корковому слою, проникая во все складки, во все углубления.

Потом я снова увидел пожар миров в кровавом отражении неба и разорванную самку аиста на лугу.

Я вдруг вскочил.

Она также вскочила в диком страхе.

Я видел пораженный ужасом взор, видел блеклую бледность ее лица, мой взор впился в ее взор, я увидал черную, бездонную пустоту, и потом услыхал в себе крик убей ее!

Это кричало так страшно, что я как будто оглох; осталось лишь одно ощущение — ощущение, как если бы необъятные туманные кольца сжались в гигантские кулаки, и потом я почувствовал совершенно ясно, как волевой импульс перешел в мускулы, и я поднял обе руки вверх, как бы для удара, который должен был все разрушить, все втоптать глубоко в землю.

И вдруг я почувствовал что-то блестяще обнаженное, но не глазами; это было вокруг сердца, холодное, блестящее, светящееся. То не было нечто телесное, принадлежащее этому миру; казалось, что-то невыразимо мягкое, льющееся во мне прикоснулось к чему-то родственному.

Я чувствовал ее.

Я вдруг пришел в себя, я трепетал и дрожал, руки мои были вытянуты и лихорадочно блуждали вокруг, я ясно видел, как ее образ выплывал из вертящегося тумана.

Она еще стояла здесь, по теперь она расставила руки и с насмешливым, циничным взором, с язвительным смехом, крикнула, взвизгнула мне: да, задуши, задуши же меня!

Безумная ярость охватила меня, я схватил ее железными когтями, таскал, волочил ее по мастерской и потом с хриплым визгом, который прозвучал у меня в ушах, как хряск раздавленного фарфорового черепка, отбросил ее от себя, как связку негодных тряпок.

И тут-то из угла я встретил взор широко, неподвижно раскрытых глаз, который, казалось, вырывался из ада глухой, бездонной силы, взор, в котором задыхалась вся отвратительная, подстерегающая, скрыто-коварная ненависть рабского бессилия.

И она отомстила. Я был свидетелем того, как она в моем присутствии грубо желала его. Я видел это, я был свидетелем, и мужчина во мне истекает кровью.

Да, она мстит еще и теперь. Я все еще вижу солнце на истекающем кровью небе, я все еще чувствую ее вокруг себя. Она стоит здесь, позади моего стула, она наклоняется надо мною с насмешливым язвительным хохотом, она, как привидение, ходит около легкими, злобными, неслышными шагами. Я слышу ее снаружи, я вижу ее в дверях! Я слышу ее голос, она всегда здесь. Стоит мне обернуться — и я вижу перед собою черную пустоту, черный ад ее ненависти.

Я стою на улице.

Около газового фонаря играют какие-то странно зубчатые, черные, угловатые тени ночи.

Тебе жертва, о, новый бог: ты, бог молчания и ночи!

Я стою на улице. А за тобой, моя больная, стройная серна, слышу я, крадутся пьяные шаги, и в моих ушах шумит отдаленный, глухой стук колес.

Там — передо мной в бесконечной, бесформенной массе какое-то уродливое черное исполинское животное: бог моей тени, бог моего молчания.

Глупость! Моя собственная тень.

На улице большая лужа; серебрясь и в тихом покое лежит на ней, с раздвинутыми пальцами, белая исполинская рука электрического света.

Боже, зачем исполинская рука покоится на луже?!

Рука божества на луже жизни — как тяжело она покоится, как широко растопырила пальцы!

А вот подле стоит рабочий со страшной дубиной и бьет по ней, так что брызги грязи разлетаются далеко кругом и пачкают мне лицо.

Убьет он, в конце концов, руку с широко растопыренными пальцами?

Если бы он это сделал! Если бы я мог собственными пальцами схватить свою жизнь, вонзить свои собственные зубы в ее колеса!

Покой — тишина.

Теперь по набережной.

Там внизу черная вода; бесконечность глубины, бесконечность скорби.

Я наклоняюсь над балюстрадой, смотрю вниз на откос.

И снова огни. Белые, узкие полосы, и каждая полоса — круглый, большой цилиндр: белый штрих в середине, сливающийся по краям с темно-голубыми тенями, а дальше тонкие, тончайшие переходы в черное.

Это мысли моей бессознательной, темной, безмерной животной души; какие скудные, какие бедные, какие туманные…

Море света, бесконечное сознание хочу я иметь, чтобы собственными зубами вцепиться в колеса своей судьбы!

Впереди в темноте улицы выплывают два ряда горящих фонарей, они идут параллельно по обе стороны и исчезают вдали; один круг света втиснут в другой, с игривыми блестящими протуберанцами. И оба эти ряда стоят перед черной стеной неба, которое целует землю в ночном молчании. Они, как огненные мечи, стоят перед дверью потерянного рая и сторожат тайны сверхмировых утех; они, молчаливые хранители рая.

И я иду, иду в черную ночь. Далеко позади исчезает город, лишь издали дрожат мелькающее рефлексы, гнилостное свечение саркофага.

В влажном, росистом мху лежу я; надо мной звездное небо, темная даль предо мной, а в моем сердце страх и ужас.

Да, меня охватывает ужас перед этими молчаливыми тайнами, страх встает во мне, дрожит, разрывает все мои жилы; каждая былинка, склоняющаяся ко мне, внушает мне страх, шелест ветра, весь мир стал для меня страхом. Женщина живет и трепещет в нем, гонит и внушает мне страх; она терзает мое сердце диким бешенством, волною встает она во мне, оскаливает зубы, вырастает в длинные пальцы и охватывает когтями мою шею — о, страшное лицо с пустыми, бездонными глазами! Я вижу его, я вижу его снова.