Дмитрий Волчек - Ещё раз про Красного Воробья Страница 3

Но что ей твои мечты, что ей твои «бредовые фантазии»?..

Один из последних разговоров с ней:

– Послушай, но ведь это не может продолжаться до бесконечности! Определись же наконец, с кем ты… К чему ты стремишься? Тебе нужен мужчина, который мог бы тебя вести по жизни, знал бы, куда и зачем!.. А ты всё за этими машинёшками гоняешься! Так это он тебе деньги дал недостающие на неё?

– Нет не он… Ну что ты пристал?? Ну хочу я машину! Может быть, это единственная светлая идея у меня… Вот возьми ты купи! – видно было, что начинает злиться. Хитроумненькие, изменчивые искорки в глазах; ресничками как бы отхлопывается от всяких обвинений и неодобрения. Губки чуть кривятся негодуя… О да, светлоликая принцесса, ты безупречна, неподсудна!.. «Пипетку» свою ведёт уверенно, даже как-то немного по-мужски. Мотора почти не слышно. Большая фура застыла на повороте, преграждая путь. Она в нетерпении постукивает ножкой в лёгком сандалике, ругается как сапожник. Испорчена… и невинна как дитя!

Пытаюсь ещё что-то говорить; уговариваю, убеждаю, в красноречии отчаянья.

– Опять нудишь! – резко обрывает она.

Вечереет. Впереди от фар побежали уже конусообразные снопы света. Таким я люблю город: в предвечерней мягкой поволоке, в робком пробуждении фонарей; в прозрачности звуков, в ниспадающей тихими складками тайне. Устремлённые ввысь серебристокрылые тополя.

Мне хочется погладить её по ноге, добраться до тёплой промежности, потискать, помять, но по опыту знаю, что крику не оберёшься. Тем более в движении. Хотя порой относится индифферентно, безучастно к такого рода «подкатам». Особенно когда суетится по дому, убирается в машине… Застигнув её в особо пикантной позе, запускаю ладонь меж ягодиц, прохаживаюсь легонько вдоль половых губок. Главное, чтоб это были осторожные, как оседающий иней, касания, а не по-хозяйски грубые заграбастывания. Тогда рыжая тигрица делает вид, что ничего не замечает.

Что же происходит между нами? Не жена, не подруга. Ну, изредка – любовница…

Плыла луна. И город больше не был городом – он был дном лунного океана. Очертания деревьев казались барельефами черноты. Я был захвачен врасплох простирающейся кругом близостью ночи, её дыханием, жалящими иголками звёзд. Я подходил к уютному чистому гнёздышку моей наперсницы в общежитии-«малосемейке». В пальцах правой руки, чуть наотвес – тёмно-алая роза. Где-то далеко-далеко за домами ещё угадывался отсвет догорающей в туманных водах реки зарницы. Было тихо, безлюдно; лишь лёгкий шелест, лишь розданные, по Маяковскому, одиноким окнам жёлтые карты. И вдруг я понял, что время течёт внутри меня, царапая порой внутренности подобно изящному дикому цветку, который рвался у меня из рук! Его лепестки были спутаны и влажны, как лепестки влагалища, чей аромат я так любил вдыхать! Не было никаких гарантий, и особенно – гарантий любви, близости, взаимопонимания, тепла… Нет, один риск, сплошной, смертельный риск, когда ставишь на карту всё: душевный покой, жизнь, будущее…

В её квартирке царил полумрак. Я стаскивал короткие беленькие шорты с её мягкой, податливой задницы. Переворачивал её на спину и входил «по самые помидоры» в неё, в её невероятно чудесную, восхитительную, волнующую до полуобморока глубину… Соски её оживали, выпячивались под моими поцелуями и покусываниями.

Утро казалось серым. Всё было покрыто его пеплом. И моя любовь была размазана по покрытому клеёнкой столу, по кухонной плите, по холодильнику… какими-то невзрачными бледными пятнами. Она билась, как сердце, где-то снаружи, за окном, на улице… и я слышал этот затихающий апокалиптический звук. Всё словно замерло. Надо было начинать день, жизнь сначала, с нуля. Я пожарил яичницу, сделал два бутерброда, навёл кофе как она любит. И отправился в покои спящей царевны, будить её.

– Что уже пора вставать? – недовольно, как ребёнок, проворчала слабым голосом госпожа. И стала потягиваться как облитый уже не серым, но розово-дачным каким-то утром котёнок. Я, стоя на коленях возле кровати, погладил спутанные волосы, почмокал щёчки, носик.

– Не выспалась?

– Ага, выспишься с вами, как же!

– Может давай по-быстренькому?.. Утренний секс отлично приводит в чувство и даёт заряд бодрости на весь день!!

– Да ну тебя!.. Ты кофе сделал?

– Ага.

– Ну неси сюда.

На прощание она как-то немножко неуклюже, угловато, по-детски закинула мне далеко за спину обе руки, повисла на мне всем своим длинным телом.

Я не сжигал сараи и не работал на фабрике по производству слонов… я просто работал, перебиваясь с копейки на копейку, еле сводя концы с концами. Воспитывал как умел сына; конечно, и ей помогал по мере сил материально. Она не была книжным человеком, не вертихвостила по театрам и выставкам: не до того было. Насущные заботы. Она тоже не была бездетной. Собственно, и себя я не считаю особым интеллектуалом. Никогда не возникало желания заносчивым снобом запереться в высокой белой башне и оттуда взирать свысока на копошение рода людского, на его страдания, кровь и слёзы… Но и спустился я туда, вниз, в эту кипящую зловонием испражнений, спермы и густой ненависти клоаку вовсе не из-за человеколюбия. Нет, не из-за любви к ближнему…

Мне кажется, что всё у нас с ней происходило лишь наполовину. Какая-то незавершённость жестов, фраз, незавершённость половых актов… которые как-то слишком быстро отливались в сусальное золото воспоминаний. Незавершённость любви… Я уже вижу себя входящим в пронизанный дымными лучами, нестройно, оглушительно галдящий зал вокзала за многие сотни километров от того места, где осталось моё сердце. Улисс. Вьющаяся тонкой серебряной змейкой нить Ариадны. Нависшие громады помпезно-вычурных зданий, колоннады. Рыбий жир фонарей на плескающихся в серый гранит холодных волнах.

А где-то уже спит маленькая рыженькая девочка, повзрослевшая уже чуть-чуть, но более – разочарованная, обессиленная. Может она и есть та розовощёкая фея из зимней, новогодней сказки? Хоралы времени, торжественные и минорные, над нами. Осенняя листва вчерашнего. Я поднимаю руку, чтобы коснуться отделившейся от тела и понесшейся куда-то в мысленный фристайл головы. Прекрасноликая грусть… А может, это не моя голова, а почившая голова Крестителя на широком блистающем блюде – и вот утомлённый чёрный раб в почтительном полупоклоне подносит его гордой и обольстительной, огненноволосой дочери царя!