Дмитрий Волчек - Ещё раз про Красного Воробья Страница 4

Любовь… любовь – она требует завершения.

Мир… круглый?

Парнишке исполнилось 13, и вскоре всё переменилось. По-другому всё стало. Чтение сыграло свою роль. Попалась как-то одна книжка. Всем известный классик с окладистой, широкой бородой писал о жизни, о смерти…

Детство, что ли, как-то вдруг закончилось. Нет, оно проявлялось, конечно, в его многодневного сюжета фантазиях, о том, например, что он командир красноармейского кавалерийского эскадрона; в играх во дворе с пацанами и девчонками… но волшебная завеса неведения пропала. Нет, он же не Сиддхартха, про смерть он знал, конечно, но прежде для него это было фактически просто слово.

…Это были дни с прозрачно-фиолетовой, моросящей ватными облаками, волнующей смутно протяжённостью. Что-то заканчивалось, что-то ещё неясное начиналось. Были первые прочитанные не по заданию и поразившие его стихи. Была девочка-соседка, вышедшая однажды в коричневой юбке, и на которую он впервые посмотрел не как на «своего парня»… Был фонарь во дворе. И он очень кстати включался вечерами, вкрадчиво и как будто со снисходительной любовью, когда играли в волейбол – и можно было продолжить удальство и развлечение допоздна! А деревья отбрасывали на асфальт свою трепетную узорчатую кисею.

На летних каникулах мальчишка поработал на заводе неподалёку от дома, получил больше 80-ти рублей. Купил себе модные тогда туфли на каблуке, кое-что ещё из вещей.

– Ну ты прям щёголь у нас теперь! – Мама гордилась сыном, отличником в школе – а теперь вот и какую-то копеечку в дом принёс!.. Как показало дальнейшее, мама радовалась за него, в общем-то, напрасно…

Но об этом позже.

Мальчик ощущал в себе какую-то раздвоенность. Он выходил, приодетый и преобразившийся лучшим образом, шёл по улице – и всё казалось праздничным и полным сиятельных посулов. Ветерок взвихривал пыль с дорог, трепал его курчавые волосы. Он встречался с товарищами: вместе ходили в кино, на речку, сидели тренькали на гитаре. «Забытую песню несёт ветерок», – пел он, проглатывая стук сердца: ведь тут, на лавочке и рядышком, были и девочки, слушали его с блестящими глазами. Особенно одна… Подушечки пальцев становились мало-помалу твёрдыми от струн. В округе он был на виду, знали, кто он и что: выдумщик, заводила большинства игр и забав ребятни, дружелюбный, справедливый и целеустремлённый.

И в то же время он знал. Он знал уже, что надежд нет. Ему почему-то совестно было смотреть родителям в глаза, и при разговоре с ними витала вокруг и пронзала насквозь мучительная неловкость. Он чувствовал себя носящим внутри какую-то проказу, порчу, зная, что они умрут когда-то – как будто узнал про них некую неприглядную и не совсем пристойную тайну, которую не должен был знать.

Собственная смерть казалась ему эфемерной… просто что-то тёмное, мрачное, тягостное, как безотрадный серый день. Похоже на то, как если бы человек, которому симпатизируешь и которого уважаешь, вдруг выказал себя с отвратительной стороны!.. Ему не хотелось думать обо всём этом, но мысли не отвязывались. И часто ночью подушка его становилась сырой. Но утром, с солнечным приветом в блестящих как слюда оконных стёклах всё как будто улетучивалось.

Примерно в то же время отрок испытал и своё первое семяизвержение. Он и до этого уже не раз мучал себя, теребил крайнюю плоть, пытаясь дать исход неунимающейся эрекции. Какие-то размытые картины плыли, холодя и будоража, в сознании, не обретая отчётливости: ведь голого женского тела он, по сути, ещё не видел. То, что в детстве иногда показывали с девчонками друг другу попы, где-нибудь за сараями или в кустах, это, конечно, не в счёт… И вот после таких экзерсисов он писял и чувствовал облегчение. Он уже слышал слово «кончить». Но думал по наивности, что вот это оно и есть, то самое.

Это было в поезде. Ехали с отцом в гости к бабушке: колёсный перестук, бегущие за окном берёзы, сосны, ели, столбы с километровыми отметками. «Товарищи пассажиры, приготовим билетики!»… Разговоры о будущем, насчёт поступления в техникум по какой-то необычной и кажущейся занимательной специальности, что-то связанное с программированием.

– Не надо терять времени, – говорил отец, – Пока молод, надо использовать то, что тебе дано, чтобы был какой-то задел, на который ты бы смог потом опереться!

И приводил примеры, показывал приготовленные вырезки из газет. Про какого-то юношу, который чуть не в 15 лет закончил университет. Про другого, который владел множеством языков, рисовал необычные, обескураживающие знатоков картины. И всё в таком роде… Мальчик слушал, глаза его загорались. Да, он тоже мог, он хотел! Он чувствовал себя смелым орлёнком из песни, готовящимся в полёт, ввысь, в необозримые просторы… Другое его «я», уже надломленное и хлебнувшее смертельной безысходности, молчало. Его словно и не было – до поры до времени.

На одной из станций взвизгнула дверь, в купе вошли мама с дочкой, помладше него, поздоровались. Обе одеты по-дорожному, но в светлом, нарядном. Принялись обустраиваться.

Дети дичились друг друга, лишь искоса бросая оценивающие и как бы враждебные взгляды. Взрослые поболтали о том о сём, о поездных бивуачных неудобствах, о погоде, о школе и успехах их чад, о планах, о целях путешествия. Не то чтобы очень задушевно, так, из простой вежливости. Попили принесённого не очень приветливой проводницей чаю из гранёных стаканов в витых, под серебро, подстаканниках.

Ночь врывалась в окна вагона оранжевыми или чуть голубоватыми лапами фонарей. Скользнув мягко по стенам и потолку купе, они выхватывали вкусную мякоть темноты и, не насытившись, возвращались опять. Всё мягко подрагивало и неслось в какую-то кромешную неизвестность. Мальчику не спалось. И мысли о предстоящем, не только завтра, но и далеко впереди, и солнечно-туманные осколки недавних дней, и какое-то растущее в нём томление и тоска… И бешено мчащийся поезд, и полумрак, и тайна. Сладкий зуд в области паха, напряжённость, требующая разрядки. Спящая напротив него, тоже на верхней полке, девочка-попутчица, разметавшая во сне выглянувшие из-под простыни свои детские голые ляжки. Согнув одну ногу в колене и тщательно укрывшись, он сжал рукой свою горячую плоть. Девчушка, ещё более раскрывшись, пошевелилась; мягко вырисовывался контур ягодиц. Нежность и белизна, что-то влекущее и запретное. Сердце подростка выпрыгивало. Сделав несколько движений, он осознал с ужасом, что не в силах противиться тому, что мощно заполняет его изнутри, он сдался, беспомощный – и придя в себя через несколько блаженных мгновений, обнаружил, что весь в чём-то липком. Это было откровение. Добравшись крадучись до туалета и приведя кое-как себя в порядок, он смотрел в зеркало и видел там чьё-то чужое лицо с расширенными в оцепенении глазами. И понимал постепенно, что перешёл черту и вступил в область заповеданного, чему нет имени.