Станислав Пшибышевский - Заупокойная месса Страница 47

Тоска сделала душу мою больной и печальной, бури мук рассыпали мои золотые волосы, о — возьми золотые пряди, оберни их вокруг твоей руки, вырви меня из этой бездны: с тобой она рай — ад без тебя.

— Слышишь ты меня, чувствуешь меня?

И ужасная, необъятная боль желания в дикой судороге пронеслась по зале:

— О ты, рожденный светом — я звала тебя, я металась в криках и дикой мольбе о тебе, но голос мой терялся, и не зазвучала сталь твоего сердца, — я охватила — я охватила тебя дрожащими волнами света, уста мои алкали твоих уст, для тебя раскрывалась таинственная роза моего тела, но сердце твое молчало — я проникала в грезы твои, я купала в их зное тело мое, жаждущее наслаждения, — но когда ты проснулся, неземное очарование моих чар покинуло тебя. И все могучее вздымалась тоска и желание в ее голосе:

— Охвати руками твоими бедра мои, так, ах, так. Прижми меня к себе твоими сильными руками, брось меня высоко к себе на грудь, чтобы волосы мои взвились дикой гривой в палящем зное твоего пола.

— Вот — вот!

Жуткий, сладкий трепет…

— Я становлюсь телом. Ты слышишь биения в моих жилах? Жжет тебя зной моего желанья? Крикни, вскрикни до небес, дай содрогнуться твоей воле, всему твоему существу, чтобы дать мне жизнь.

Он выпрямился, вырос высоко, в бешеном порыве воли и трижды повторил ужасный крик: будь — будь — будь.

Тщетно.

Он снова услышал ее голос, как последний исчезающий звук ангельских хоров:

— Тщетно: пойди со мной. Эта любовь не от мира сего — приди, следуй за мной туда; там, да, там, мы будем одно — не здесь, не здесь…

Его душа слилась с телом.

Глубоко, глубоко в темной долине погасал город, последние отзвуки разлетались, только воспоминание о великой, о святой ночи простирало свои крылья над городом. Он не мог более различить, что сон, что явь — как дальнее эхо, которое, казалось, пришло откуда-то через край земли, — он слышал шум водопадов, видел золотые шпили башен альказара.

Он закрыл глаза.

Будто тихий взмах крыльев чайки:

— Приди! О, приди!

Будто сверкание беззвучно шепчущей молнии:

— Приди! О, приди!

Что-то охватило его сердце нежными тонкими руками, ласкало и целовало его:

— Приди! О, приди!

Из души его вырвался рыдающий, тоскующий крик:

— Я иду — иду!

И там, в глубине, — темные каштановые аллеи. Ему казалось, что он видит между черными деревьями ее свето-светлый образ. И там, в глубине, сумеречная сырая церковь, в которой мрачно стояли гробницы князей и королей. Еще он чувствовал биение ее сердца, ее жаркое дыхание, пульс ее, озаривший лицо багровым светом, когда он встретил ее однажды на темном перекрестке. Ах, в глубине, — там, в городе чуда, он укачивал ее на руках своих, как ребенка, страстно бросал ее к себе на грудь и снова заботливо укладывал, и вокруг лился золотой поток ее сверкающих волос.

Через крест он бросился наземь и так лежал долго, пока боль в нем не сломилась и в его сердце стало тихо… тишина, которая настает перед творчеством.

Покой, о, покой.

Моря умерли, пульс земли перестал биться, в небе торчали обуглившиеся вершины умерших пальмовых деревьев и громадные стволы папоротника, над необъятным пустынным мертвым полем ледяных морей лежал разбросанный ужасный посев костей допотопных животных.

Тишина, глухая тишина.

Потухшими лучами слился месяц с землею, и не было руки, могущей извлечь звук из этих мертвых струн — широко раскрывалось чрево земли, но не было света, могущего оплодотворить ее — в безвоздушной бесконечности висели омерзительные звезды, как холодные шары из меди, и солнце — углисто-черное, умирало, пожираемое своим собственным огнем.

И в этой отвратительной тиши в нем снова поднялась тоска по ней, невыразимая тоска по той, которая однажды принадлежала ему, которую он снова потерял, ту, которую он должен вновь возвратить к жизни из сокровеннейших глубин своей души, влить в нее кровь своего сердца и дать ей свою волю.

Из собственного ребра Адама он должен создать ее, но он не мог этого сделать…

Со всей силой он жаждал той, которую он больше не увидит на земле. Ночь чуда, изведанная им с нею, расширилась в вечность — он жил вместе с ней — вечность бесконечного счастья.

И он говорил ей:

О вы — глаза мои — так часто вливалась моя душа в ваши темные бездны, подобно звезде, падающей в пропасть океанов.

Еще раз впитайте мою скорбь и мою муку — пусть она потонет в вашей пропасти, как световой поток невидимых звезд в бескрайних далях бесконечности —

— О вы, мои глаза.

— О вы, уста мои — так часто блуждала их немая печаль на груди моей, впивалась с отчаянием в мое тело, чары ваши насыщали мою душу сладким ядом невыразимого желанья — так часто открывались они для задыхающегося любовного шепота, для блудного крика, для диких проклятий.

— Еще раз раскройся, чудесная чаша — еще раз излейте в меня свое призрачное очарование, — о вы, уста мои!

— О ты, моя возлюбленная головка, — так часто я хранил тебя у моего сердца, так часто ты спадала ко мне на плечи в моих диких объятиях, отбрасывалась назад, сжигаемая зноем моего желания, падала без сил на подушки, вздрагивая от трепета любви.

— Еще раз укройся на моей груди, излей на меня звездный поток твоих волос — о ты, моя возлюбленная головка, о ты, золотой поток роскоши твоей!..

В долине у его ног мрачно задумалась черная ночь — лишь маленький огонь пылал, как последняя искра потухающего факела.

Он более не отчаивался. Он знал, что идет к ней, с ней сольется в одно во чреве вечности, из которого явились он и она. Не отчаяние — лишь больная безумная тоска по этим глазам, погрузившим свои звезды в бездны его души с такой любовью в страдании, и этим рукам, запечатлевшим тысячи своих роковых линий в его лице, по печальной улыбке, ложившейся в тяжком раздумье вокруг уст…

Да будет.

Он и она должны вернуться к первобытному лону, чтобы стать одним святым солнцем.

Они должны стать одно — нераздельное и увидеть все тайны своими глазами, обнаженные и открытые, и в божественно вечной ясности проникнуть все причины и цели — и управлять, и владеть всеми землями и всяким бытием в сознании чувства Бога — он — она.

Андрогина.

Вокруг него струился блеск ее тонких белых рук, его охватил аромат ее тела, и в его душе радостно пел жаждущий, манящий шепот:

— Приди, возлюбленный, приди!

И он шел с могучей победой над смертью в своем сердце, туда, где при лунном сиянии блестело семирукавное озеро, шел, тихий и великий, и повторял лишь с бесконечной любовью: