Станислав Пшибышевский - Заупокойная месса Страница 62

Она отшатнулась от него, но сейчас же опять села близко рядом с ним.

Она взяла его голову в обе руки, крепко прижала ее к своей груди и тихо прошептала ему на ухо:

— Если бы теперь умереть.

Но в то же мгновение она снова отшатнулась от него и засмеялась.

— О, ты! Ты! Почему ты теперь не говоришь мне, что я сентиментальна? Тебе представляется теперь такой прекрасный случай отомстить мне. О, да, ты презираешь. Это — твоя душа велика и прекрасна. Я люблю твою душу, я люблю глубокую тоску твоей души, я люблю в тебе глубину и пропасть. Все растет в тебе в одну бездонную пропасть, все в тебе становится так страшно глубоко и больно. Ты для меня свят со своими видениями. Скажи, скажи, у тебя часто бывают видения? Ты, ты единственный, который носит в себе муку и боль! И ты не борешься против этого, ты не борешься против боли, ты любишь ее так же, как я… О, дай, дай мне все сказать. Я так жаждала, так страстно хотела сказать тебе все это… Я люблю тебя, потому что ты чувствуешь отвращение к счастью… Я люблю тебя, потому что ты ненавидишь разум и скорей тысячу раз бросишься в пропасть…

Она повисла у него на шее и медленно терлась своим лицом о его.

— И ты меня любишь теперь. Я чувствую, как безгранично ты меня любишь. Твоя душа бьется навстречу мне, твоя кровь переливается в мои жилы, и твой дух переходит в меня, твой дух со всем адом страдания, с бездонной глубиной мук. Ты слышишь, что я говорю? Слышишь себя во мне? Ты научил меня говорить, ты посеял свои слова в моей душе… Она тихо покачивалась на нем.

— И я ненавижу разум. У меня нет разума. Я чувствую отвращение к низкому мещанскому разуму, который боится страдания как чумы… Маленькие озабоченные мещанки-жены, маленькие мещанки-девушки обладают разумом… О, как они разумны!..

Она тихо хихикала.

— Не правда ли? Маленькие мещаночки, выросшие в мелкой, узкой, разумной атмосфере, они, конечно, должны быть разумны… Ха, ха, ха… Но я дитя твоего духа…

Они оба были в каком-то восторге. Они пришли в состояние ясновидящего, сомнамбулического экстаза, души их слились.

Они молчали, тесно прижавшись друг к другу.

— О, я никогда не думала, что так бесконечно хорошо быть в твоих объятиях…

Снова молчание. Вдруг она отодвинулась от него.

— Послушай — ты… ты, действительно, был у этой девушки?

— Что?

— Ты был у нее?

Он собрал все свои силы.

— Нет!

— Ты лжешь, — сказала она печально. — Но в этом виновата я… я была груба с тобой?

— Нет, нет… Нет, ты не была груба… Ты моя, Агая… Ты… ты…

Он опустился перед нею и целовал ее ноги. Она подняла его и, держа его голову руками, сказала, как безумная:

— Это конец песни!..

— Это конец песни, — повторил он.

Долгое молчание.

— Но не вместе…

— Что?

Она безумно улыбалась.

— Не вместе… Ты не понимаешь меня?

Подумал.

— Почему?

— Мы мешали бы друг другу.

— Да.

Долгое молчание.

Она вскочила.

— Нет! Мы не будем печальны! Пей, пей! — Залпом выпили.

И снова долго сидели, тесно прижавшись друг к другу.

— Послушай, Агая, разве нет никакого исхода?

— Нет! Теперь нет больше.

— А… а если мы оба уедем, и если все стряхнуть, как кошмар?

— Я не могу быть твоей!

— Почему?

— Не знаю… Нет, этого не будет… Не говори об этом, это бесполезно, — сказала она устало.

— Это разум?

— Нет, нет! Я чувствую отвращение к разуму. Это нечто, чего я не знаю. Я тоскую по тебе до безумия… Ты величайший человек, которого я знаю, ты мой величайший художник, и я отдала бы с радостью всю твою прекрасную человечность, все твое могучее искусство за кусок твоего обнаженного тела… Видишь, видишь мои руки, они так тонки, но в них стальные мускулы… Как часто я этими руками обнимала и прижимала тебя к себе по ночам!.. Видишь мое тонкое тело, как часто оно обвивалось вокруг твоего!.. и… и… — она заикалась, путалась… — в последний момент нас что-то разделяет, отрывает друг от друга… Это, вероятно, одна и та же кровь… Ты этого не чувствуешь?

— Да, теперь я это чувствую.

Она вдруг собралась с силами.

— Да, ты, ты… Смейся же!

Он смеялся.

— Мы с ума сошли? — спросила она.

— Да.

Руки их судорожно сплелись. Лица болезненно исказились.

— Иди, иди, — молила она, рыдая. Безумие приходит безумие приходит… Иди, иди!

— Я остаюсь у тебя! — сказал он твердо. Она смотрела на него в невыразимом страхе.

— Твоя воля крепнет… — Она пришла в страшное возбуждение. — Твоя воля крепнет так ужасно. Теперь ты приобретаешь власть надо мной… Ты так ужасно силен… Иди, иди… моя голова готова разорваться, и грудь горит… Огонь во всем моем теле.

Она опустилась перед ним и обняла его ноги.

Душа его вдруг прорвалась в тупом отчаянии. Ощущение освободилось от его воли, он был бессилен. Тупая пустота зияла в его мозгу.

Она села к нему на колени, положила свою голову ему на грудь и плакала.

Потом взяла его голову, целовала его в губы, в глаза и смотрела на него взором, в котором отчаяние перешло в задумчивое «по ту сторону» страдания.

— Теперь иди, иди!

Он машинально поднялся. Душа его была глуха.

Она подвела его к окну.

— Взгляни на море! Как хорошо было бы лежать с тобою там внизу — в твоих объятиях… в твоих объятиях… но я люблю твою жену. Она не пережила бы этого страдания… нет, нет! Это было бы ужасно думать о тебе с такой болью. Я должна одна.

— Да, — сказал он задумчиво.

Она свела его вниз. Они вошли в сад.

Остановились.

Вдруг она бросилась на него, глубоко впилась ему в шею, крепко впилась зубами и прокусила кожу.

Он тихо застонал.

Слышал, как хлопнула дверь, чувствовал сильную боль, схватился рукой за шею: рука его была в крови.

Он усмехнулся.

В мозгу его была пустота.

Пошел большими, твердыми шагами.

— Она ждет меня у памятника, — промелькнуло в его мозгу.

Он сделал широкое отталкивающее движение рукой и снова усмехнулся.

В душе его разлилось тихое, бесконечно широкое торжество.

Придя домой, он машинально раскрыл окно, сел на подоконник и уставился в глубину.

Кто-то с фонарем прошел по двору.

Свет, этот глухой блуждающий огонек в глубине, очень заинтересовал его.

Тот, другой, был в комнате. Он видел, как тот смялся, скаля зубы, видел страшное, искаженное лицо. Но он уже больше не боялся. Презрительно пожал плечами. И если бы я раскололся на тысячу я, я все же остался бы один. Ведь Агаи нет больше!