Эммануэль Арсан - Эммануэль. Антидева Страница 65

– Тело – не источник добра или зла, – отвечает Анна Мария.

– Если бы я не мог любить ваши тела, – говорит Жан. – Я не мог бы любить вас.

– Почему ты хочешь лишить нас плотских желаний, Анна Мария? – спрашивает Эммануэль.

– Я не осуждаю Эммануэль, с кем бы она ни занималась любовью, потому что она ни в чем не виновата, – продолжает Жан. – Любовь не может быть правильной или неправильной в зависимости от партнера, который находится рядом с тобой. Любовь сама себя оправдывает. Любовь совершенно невинна.

– Жан, – хитрит Анна Мария. – А вот если бы Эммануэль захотела быть только вашей, вы бы стали ее за это порицать?

– Она не была бы достойна моей любви, если бы в чем-то себе отказывала. Единственная ценность, в которую я верю, это способность отдаваться.

– Значит, верность – глупая мечта?

– Глупую мечту еще можно простить, но верность – совсем другое.

– Что же?

– Бесчестье.

– Ваши слова совершенно бессмысленны!

– Фарисейство, ограниченность, конформизм – вот вам другие слова. «Верность», которой так дорожит общество, как правило, не имеет отношения ни к смелости, ни к чести, ни к чувствам и красоте. Верность посредственна, верность труслива и вызывает жалость. Поэтому я считаю ее бесчестьем, стыдом и позором.

– Значит, все мужья посредственны?

– Ограничиться одним мужчиной – все равно, что обрезать себе крылья и навсегда отказаться от возможности летать, а вместо этого всю жизнь ползать на животе, – говорит Эммануэль.

– Но разве для любви мало двоих? Разве плохо отдаваться лишь тому, кого любишь? Разве мы нуждаемся в чем-то другом? – в напряжении восклицает Анна Мария – она готова разрыдаться.

– А стоит ли возводить баррикады? На земле полным-полно друзей, – мягко произносит Эммануэль.

– Если бы смысл любви заключался в запретах и лишениях, – подхватывает Жан, – то первым делом следовало бы запретить любовь. Если бы любовь закрывала сердца и разделяла тела, лучше было бы просто отказаться от нее.

– Любовь Жана делает меня способной любить, – говорит Эммануэль. – Если бы я перестала любить Жана, я не смогла бы больше никого полюбить – ни женщину, ни мужчину. Я бы даже саму себя не смогла любить! Но пока Жан любит меня, я учусь любить его, любя других мужчин.

– Любовь в качестве эгоизма, разделенного на двоих, не лучше индивидуального эгоизма, – замечает Жан. – В эксклюзивности есть привкус одиночества, от которого меня тошнит: влюбленные, чувствующие, что они «одни во вселенной», вызывают у меня тревогу. Неспроста о людях, которые не желают делиться с себе подобными радостью жизни, говорят, что они похожи на медведей в берлоге. Они как волки. И это глупость.

– Однако вы так прекрасно говорили о своем союзе, о жизни вдвоем! – почти стонет Анна Мария.

– Пара не может довольствоваться обыденным существованием, – отвечает Жан. – Должна быть какая-то цель. А для того чтобы прийти к цели, надо общаться, чем-то обмениваться, смешиваться с толпой, идти по разным дорогам, выбираться из клетки.

– Вперед можно идти лишь тогда, когда ты отказываешься постоянно проводить время лицом к лицу с любимым, – говорит Эммануэль. – Иначе стоит сделать шаг – и сразу спотыкаешься о своего партнера. Мир сокращается до размеров маленького круглого черного зеркала – я имею в виду глаз возлюбленного – как же не возненавидеть его в конце концов, как не разбить это зеркало? Неудивительно, что люди вечно ассоциируют любовь со смертью.

– Если пара образует замкнутый круг, кольцо, – добавляет Жан, – то по нему можно лишь кружить, а значит, оставаться на месте. Если мы хотим жить полной жизнью, по-настоящему, кольцо надо разомкнуть, надо раздвинуть ему ноги, превратив O в U.

– Это как равносторонняя гипербола, – уточняет Эммануэль.

– В том, что вы называете адюльтером, – продолжает Жан, – я вижу шанс для пары, живущей в замкнутом пространстве, познать безграничность вселенной.

– И главным образом – любовь, – заключает Эммануэль. – Любовь – асимптота гиперболы.

– Значит, она недостижима, – предполагает Анна Мария.

– Достижима. В бесконечности. Довольствуйся постоянным вечным приближением к любви, этого достаточно, если у тебя есть сердце.

– По-моему, эта теория любви напоминает историю Сизифа…

– Любовь не такой тяжкий груз. Неужели можно устать от любви?

– Но я хочу встретить такую любовь, которую пронесу через всю жизнь.

– Поверь, твой тысячный любовник положит эту самую любовь, как цветок, на твою могилу.

– Но почему не остаться там, где мы пребываем, почему просто не продолжить род?

– Потому что закон жизни – эволюция, – отвечает Жан. – Прогресс возможен лишь благодаря изменениям. То, чем мы являемся, в следующую секунду уже не существует. Надо постоянно обновляться.

– Мы не столпники, – вступает Эммануэль. – Но мы никогда не пересечем Млечный Путь, если будем тащить за собой груз всех наших страхов наслаждения.

– Но какого равновесия можно добиться, живя в постоянном поиске, не имея ни малейшей передышки, с ощущением постоянного саспенса?

– Разве жизнь – это обязательно равновесие? – смеется Эммануэль. – Поиски равновесия заканчиваются падением. А мое тело постоянно стремится к тому, чтобы взлететь.

Анна Мария расслабляется, улыбается подруге:

– Есть ли иное пространство для крыльев, помимо неба? Иная бесконечность, достойная мечты, помимо вечной жизни?

– Я не верю в Бога, – говорит Эммануэль. – Но если Он существует, Он должен гордиться моей отвагой.

Машина поворачивает, покидая соленую равнину, и поднимается между двумя латеритовыми[50] холмами. Из окон видно море и слепящее жестокое солнце.

– Вечность, – говорит Эммануэль, – заключена в телах тех, кто занимается любовью. Но эта вечность ненадежна, над ней висит угроза: как только ласки заканчиваются, вечность потеряна. Зато, если ласки возобновить, обновится и вечность.

Анна Мария вновь кажется встревоженной.

– Жан, вы тоже считаете, что эротизм одержал верх над любовью, и теперь надо верить в нового Бога?

– Не знаю, – говорит Жан. – Могу сказать только одно: нет ничего прекраснее красивой девушки. Я лучше буду восторгаться ее грацией, чем отпускать ей грехи или думать о чем-то вроде Святой Троицы. В этом смысле не рассчитывайте на меня: я о богах не думаю и знать ничего не хочу. Для меня эротизм целиком и полностью заключен в Эммануэль. Эротизм и есть сама Эммануэль. А значит, это мой эротизм, моя эротика. Если бы Эммануэль перестала быть эротичной, эротизм в моих глазах потерял бы своего автора, смысл и содержание. И никакой Бог, никакая женщина не заменили бы Эммануэль.