Юрий Перов - Прекрасная толстушка. Книга 2 Страница 7

— Йес, йес, — испуганно поддакнули американцы.

— Причем каждый портрет был в своей цветовой гамме, соответствующей характеру персонажа. Больше того — потом выяснилось, что наш гений, по наитию свыше, угадал даже любимые цвета своих героев. А сами образы, созданные, между прочим, березовым голяком, отдавшим лучшие годы своей трудовой жизни борьбе за чистоту нашей столицы, были так точны, остроумны и лаконичны, что выглядели гораздо выразительнее прообразов.

— Йес, йес, — мужественно подтвердили поверженные мастера.

А Сэм с искаженным как от внезапной зубной боли лицом обхватил голову руками и простонал:

— Но-о-о-уу!

— За гения! — скомандовал Андрей.

Все дружно сделали движение бокалами в сторону увлеченно что-то размазывающего ребром ладони по бумаге Гения и, даже не пытаясь привлечь его внимание, выпили.

— Вот и вся его история, — грустно сказал Андрей. — Слава на него обрушилась в одно мгновение, как снежная лавина. Он четвертый день с нами. Мы ходим с ним по лучшим мастерским и домам Москвы и рассказываем о чуде, которое произошло на наших глазах… А он пьет свой портвейн и рисует. На чем придется и чем придется… И, когда заканчивает, теряет к картине интерес. Просто забывает о ней. Если не забрать ее, он может бросить ее на пол и, забывшись, наступить на нее. Такое уже бывало, особенно после третьей бутылочки портвешка. Между прочим, поздравляю тебя, чувиха, он твой портрет рисует.

— С чего ты взял? — засомневалась я. Глядя на его работу вверх ногами, с моего места, было решительно невозможно понять, что же он там рисует. — Он же даже не смотрит на меня.

— Он и на художников тогда не смотрел. В этом-то и весь фокус. Стоит гению один только раз взглянуть на человека, как тот навсегда отпечатывается в его гениальной душе со всеми своими явными и тайными страстями. Он, когда захочет, может с абсолютной точностью, в своей непередаваемой манере перенести это изображение на бумагу. Хоть через сто лет. И, пока он это не сделает, образ человека будет храниться в его памяти. Единственный способ стереть его — это перенести на холст, на картон, на бумагу, на тряпку, на ресторанную салфетку — для гения это безразлично.

Андрей грустно допил свое шампанское. А гений, словно специально для того чтобы опровергнуть слова Андрея, выбрал из своей груды мусора коричневый пастельный мелок и где-то в середине рисунка, среди запутанных линий, поставил свои инициалы и дату. Потом, отстранившись от картины, допил последнюю каплю портвейна из чашечки. Он так и не захотел сменить ее на рюмку, как я ни предлагала. После этого он со скрежетом отодвинул стул от стола, поднялся и, отойдя на шаг, посмотрел на картину стоя. За столом все молчали. Гений подошел к столу, взял двумя руками разрисованный лист ватмана, встряхнул его и, встав предо мной, сказал:

— Старуха, это тебе. А винца у тебя не найдется?

Я вгляделась в его мазню и ахнула. По какому-то волшебству из нагромождения пятен, мазков, линий и завитков вдруг проступил мой портрет. Я на нем была живее и похожее, чем в зеркале. Причем в зеркале я вижу только свое лицо, а тут я увидела вдруг всю свою жизнь со всеми проблемами, неудачами, радостями и надеждами… И сколько я ни смотрела на этот портрет, я до сих пор не могу понять, как это сделано. Как три капли краски — зеленая, голубая и серая, выдавленные при мне на бумагу из жеваных тюбиков, могут быть моими глазами, сквозь которые проглядывает моя душа…

Трепеща и недоумевая, я осторожно взяла из его рук свой портрет и пролепетала какие-то слова благодарности, лихорадочно вспоминая, осталась ли в буфете ополовиненная бутылка «Фраги» или мы ее с Татьяной допили.

Я передала портрет в руки Андрея и направилась к буфету. Бутылка, к счастью, была на месте. Она была едва початая. Я передала ее в руки Гения.

— Ты мне сразу понравилась, старуха, — сказал он, чиркнув по моему лицу своими отстраненно-насмешливыми глазками, и налил себе чашечку «Фраги», которую с некоторой натяжкой можно было считать портвейном. Это вино хоть и десертное, но не очень сладкое. Он отхлебнул добрый глоток и, придвинув стул к столу, К своей пачке ватмана, склонился над следующим листом и выключился из событий.

Тут все начали наперебой поздравлять меня, говорить о том, как мне повезло, как прекрасна картина, какую ценность она представляет уже сейчас и сколько она может стоить через несколько лет, как ее нужно оформить, куда повесить… Все чрезвычайно увлеклись этой проблемой. Возникло несколько непримиримых мнений по этому поводу. Один только Гений тихонько сидел над своим листом ватмана.

В спорах незаметно допили шампанское. Потом добрались до неприкосновенных запасов коньяка Николая Николаевича. Он имел обыкновение недопитые бутылки коньяка составлять на нижнюю полку буфета, в дальний угол, за стопку праздничных тарелок. «На черный день», — всякий раз приговаривал он, никак не предполагая, что «черный день» подкрадется серым августовским утром…

Ушли все до рассвета. Резвицкий так и не сказал мне, в чем заключалось его деловое предложение.

Я проводила честную компанию, заперла за ними дверь и прямо из прихожей направилась в ванную почистить еще раз зубы. Спать не хотелось совершенно, но нужно было попытаться.

С Володей мы договорились, что в райком на инструктаж я не пойду, а явлюсь в «Центральную» к двенадцати часам, к концу завтрака. Это был последний фестивальный день, и никаких мероприятий, кроме торжественного закрытия в Лужниках в шесть часов вечера, у нас не намечалось. Ребята попросили меня прийти днем, чтобы пройтись по магазинам и купить кое-какие сувениры. Значит, я могла спать до одиннадцати часов.

Размышляя таким образом, я почистила зубы и, вернувшись в гостиную, остолбенела на пороге. Гений сидел за столом на своем месте и как ни в чем не бывало чиркал что-то угольком на чистом листе бумаги. Рядом с ним на полу валялся уже зарисованный лист. Это был еще один мой портрет, который я не люблю, потому что выгляжу на нем осатаневшей от гостей, как оно и было на самом деле…

Я готова была голову дать на отсечение, что проводила Гения вместе со всеми остальными гостями. Не влетел же он в форточку, пока я чистила зубы? Я отчетливо помнила, как закрыла дверь и накинула цепочку.

Прислонившись к косяку, я неотрывно смотрела на Гения и соображала, что же делать дальше. Он продолжал рисовать. На его губах блуждала загадочная отстраненная улыбка. Наверняка он видел, что я стою в дверях и смотрю на него, но не желал в этом признаваться.

Я подошла к столу, встала напротив и уставилась на него в упор. Никакой реакции. Тогда я зашла ему за спину и через плечо взглянула на рисунок. Понять что-то в этом сложном переплетении угольно-черных линий я не смогла.