Юрий Перов - Прекрасная толстушка. Книга 2 Страница 8

Я подошла к столу, встала напротив и уставилась на него в упор. Никакой реакции. Тогда я зашла ему за спину и через плечо взглянула на рисунок. Понять что-то в этом сложном переплетении угольно-черных линий я не смогла.

— Какой тут, на хрен, гений, старуха, когда ничего не получается…

Он с таким ожесточением чиркнул углем по бумаге, что тот раскрошился до основания.

— Я пьяненький и спать хочу, — сказал он совершенно трезвым голосом.

— Почему же вы не ушли со всеми? — раздраженно спросила я.

— А мне некуда идти. Они вели меня ночевать в мастерскую к какому-то Илье, а их туда не пустили…

— А что, дома у вас нет? — спросила я.

— Я ушел из дома, старуха, — сказал он и зевнул.

— Хорошо, я вам постелю здесь на диване. Только вам придется уйти вместе со мной в одиннадцать часов.

— Как скажешь, старуха. А за тряпки и за бумагу спасибо… Ничего, если я руки помою?

Я проводила его в ванную, показала, каким полотенцем можно вытереть руки, зашла в спальню, тщательно прикрыла за собой дверь, пожалев, что не предусмотрено на ней ни замка, ни хотя бы крючка, отвернулась к стенке, укрылась с головой и, вопреки опасениям, в то же мгновение провалилась в глубокий, беспамятный сон…

Очнулась я оттого, что кто-то меня потеребил за плечо.

Я откинула одеяло с головы и повернулась.

— Что, пора? Сколько времени? — ошалело пробормотала я, бессмысленными глазами уставившись на круглые настенные часы, на которых было столько же времени, сколько и тогда, когда я ложилась.

Склонившись надо мной, стоял Гений в черных сатиновых трусах и голубой майке, провисшей в проймах.

— Что тебе надо?

— Подвинься, старуха, а то я не помещусь тут… — как ни в чем не бывало, попросил Гений и приподнял одеяло что бы лечь рядом.

— Ты что — с ума сошел? — обалдела я. — А ну пошел отсюда, пока я тебя с лестницы не спустила! — Никакого страха я не почувствовала. Только веселую злость. Я поняла, что действительно могу встать, взять его за шкирку и вышвырнуть за дверь вместе с его грязными шмотками, красками и гениальными портретами.

— Ну ты что, старуха, — сказал он, переминаясь с ноги на ногу. — Холодно же, и я спать хочу…

— Я же тебе постелила на диване, чего ты сюда-то лезешь?

— Я там не засну, старуха, — сказал он дрожащим голосом, и я увидела, как поползли мурашки по его тощим, бледным ногам.

— Ну, хорошо, — проклиная всю живопись на свете и себя за бесхарактерность, сказала я и свесила ноги с кровати, ничуть не смущаясь, что тела моего при этом обнажилось больше, чем всего было у Гения. — Я пойду на диван…

— Старуха, но мы там вообще не поместимся… Ты такая большая, как кариатида на Эрмитаже, — сказал он, с любопытством разглядывая мои голые ляжки.

— А с чего ты взял, что мы там будем вдвоем спать? — сказала я, натягивая ночную сорочку на колени.

— А я один не засну, старуха, — сказал Гений и присел рядом со мной на кровать. — Только можно я буду у стенки, а то всю дорогу буду бояться, что свалюсь. Я в детстве свалился с верхней полки в поезде и с тех пор боюсь спать с краю.

И тут случилось то, чего я объяснить не могу до сих пор. Я встала, задернула щель в плотных шторах на окне, через которую пробился веселый луч солнца и, зевнув, сказала:

— Черт с тобой, лезь к стенке. Но если будешь мешать спать — клянусь всем портвейном на свете — выкину тебя в форточку! К чертовой бабушке! — добавила я для пущей убедительности.

И ведь что самое интересное, — я знала наперед все, что будет. Так оно и произошло, как по-писаному.

Я повернулась к нему спиной, закрыла глаза и решила не открывать их ни под каким предлогом. Сперва он согрелся и перестал дрожать. Потом придвинулся ко мне и я почувствовала, что его интересуют не только живопись и портвейн…

Впрочем, я с самого начала подозревала, что он вовсе не глохнет, как глухарь, когда рисует свои картинки, что, наоборот, он подмечает больше остальных, просто ему удобнее, чтобы все так думали. Ему действительно было интереснее рисовать, чем поддерживать эти дурацкие полупьяные разговоры.

Потом он начал потихоньку задирать мою ночную рубаху.

Задача это была непростая, учитывая мой вес и то, что рубаха у меня была ниже колен. Я решила не вмешиваться в происходящее и делать вид что сплю, тем более что движения его бы ли робкие, осторожные и практически нечувствительные.

Еще когда я сливала армянский коньяк Николая Николаевича из четырех бутылок в одну, я решила рассказать ему о ночной пирушке, не дожидаясь, пока он в своей противной манере даст мне понять, что не только осведомлен о том, что у меня ночью в доме были американцы, но и дословно знает, о чем они говорили. А тут, когда Гений задышал как самый обыкновенный мужик и начал свою возню за моей спиной, меня вдруг пронзила мысль: «Пусть! Зато теперь я точно уйду! И ничто мне не помешает. Вернее, ничто мне не позволит остаться. Еще вернее, я уже ушла. Сейчас, сию минуту, как только сказала „пусть“…»

Я плохо помню, что было дальше… Во-первых, хоть Гений меня и поразил своей гениальностью и необычностью, но вид его, бледноногого, в сатиновых трусах до колен и обвисшей голубой майке, никак меня не вдохновлял. Во-вторых, я постоянно проваливалась в тяжелую дремоту и мне совсем не пришлось делать вид, что я сплю. Мне даже приснился эротический сон, к счастью, Гения в нем не было. Да и эротическим этот сон можно назвать только с большой на тяжкой. Мне снилось, что обнаженный (во всяком случае, до пояса, а ниже я не видела) Дидье несет меня на руках. Я обвиваю его за могучую твердую шею (я почувствовала, какая она твердая, когда танцевала с ним), а он нежно прижимает меня к груди и что-то шепчет на суахили. Я не знаю языка суахили (почему суахили?), но прекрасно понимаю, что он говорит. Его горячее дыхание щекочет мне ухо… Мы идем по бесконечной пустыне. Печет солнце. На мне прозрачные шелковые одежды. Вдалеке виднеются пальмы. Это оазис. Там вода, там вкусная пища. Там в конце пути нас ждет отдых и любовь. Мне так уютно на его груди. Я забыла, что я такая большая и тяжелая и сладостно дремлю, чувствуя, как все тело отзывается на его страстный шепот на суахили. Я жду конца пути и любви, с нетерпением поглядываю на пальмы, но они странным образом не приближаются от нашего движения к ним, а, наоборот, уменьшаются и исчезают. Мускулистая шея Дидье в моих руках истончается и тает. Он исчезает, а я, повиснув в воздухе, медленно переворачиваюсь и становлюсь на ноги… Я оказываюсь одна в бескрайней пустыне. Это не песчаная пустыня, покрытая живописными барханами, — моя пустыня ровная, как стол, и почва под ногами напоминает выбеленную солнцем, растрескавшуюся глину. Мои руки еще ощущают могучую шею Дидье, я полна желания и ужаса. Я проснулась.