Юрий Перов - Прекрасная толстушка. Книга 2 Страница 9

Наверное, я произвела какой-то звук или движение, означающее мое просыпание, так как за спиной тоже все замерло и застыло. А ведь я все время, даже во сне, ощущала там какое-то упорное движение. Я попыталась осознать себя всю, и поняла, что рука Гения притаилась на моем бедре уже под рубашкой, значит, ему уже удалось задрать ее до половины бедра. Осталось совсем немного…

Я могла поправить рубашку. Я могла одним движением ног скинуть его с кровати на пол, я могла просто повернуться в его сторону и тем самым прекратить все его нелегальные поползновения, но я не стала этого делать, понимая, что если не пойти на серьезный скандал с вышвыриванием его на улицу, он все равно не даст мне заснуть и вся эта ерунда будет продолжаться бесконечно. Я вновь ровно, как в глубоком сне, за дышала, и произошло все так, как и должно было произойти…

Вскоре он довольно легко проник в меня и начал осторожно двигаться. Это не произвело на меня большого впечатления, но и отвращения я не почувствовала… Даже немножко завелась и стала якобы во сне двигаться ему навстречу…

Вот в такую игру мы с ним играли… Ни на секунду не сомневаюсь, что он прекрасно понимал, что я не сплю. Но так было удобнее и ему и мне. Так это ни его, ни меня ни к чему не обязывало.

Почувствовав, что он приближается к концу, я решила, что несправедливо было бы вот так прагматично использовать его как средство для ухода от Николая Николаевича, и решила ответить ему, тем более что поза для этого была самая подходящая. Я просто слегка сжала бедра, чем безусловно ускорила развязку. Он через мгновение задрожал и вытянулся в струнку вдоль меня, а я, на какое-то мгновение забыв о нем и обо всем на свете, взвилась на свою давно покоренную и обжитую вершину блаженства.

«Вот теперь я в расчете с ними обоими», подумала я и крепко заснула…

Когда я проснулась в одиннадцать часов, его в доме уже не было. Он забрал всю пачку ватмана, пустые бутылки из-под портвейна и «Фраги». Два неудачных портрета я нашла в мусорном ведре. Они были порваны в такие мелкие клочки, что напоминали конфетти. Он оставил только первый. Прекрасный.

Я очень люблю этот портрет. Я его оформила, как мне и советовала той сумасшедшей ночью вся честная компания. Вернее, оформлял специалист, знакомый Андрюши Резвицкого, но по моему заказу и за мои деньги. Портрет был наклеен на очень качественный негрунтованный холст, натянутый на подрамник, а уж подрамник вставлен в хорошую старинную раму, купленную у того же специалиста. Рисунок не доходил до краев холста, и получилось что-то вроде паспарту. Очень красиво. По совету Андрея я забрала портрет под стекло, чтобы не облетали пастельные мелки и уголь.

С Гением мы много раз встречались на всевозможных вернисажах, официальных и подпольных квартирных, — в семидесятых годах это было модно. Но никогда не здоровались и вежливо пожимали друг другу руки, когда нас знакомили в очередной раз. Так было удобнее и ему и мне.

Он постепенно спивался и опускался, и мне с каждым разом было все тяжелее и тяжелее пожимать его маленькую, вялую, влажную и обязательно запачканную красками ручку. Когда меня в начале восьмидесятых в который уже раз пожелали познакомить с ним, я сказала, что мне некогда, и ушла с вернисажа раньше, чем собиралась. Это было в знаменитом подвале Комитета художников-графиков на Малой Грузинской улице, в том доме, где тогда жили Владимир Высоцкий и Никита Михалков.

Я не могла себе простить этой ночи. Ведь я тогда изменила человеку (пусть даже уже не любимому) в первый и последний раз в жизни. Все мои уважительные причины, которыми я оправдывала себя, давно уже испарились, а противный привкус на губах (хоть мы с ним не целовались) не прошёл у меня до сих пор.

Вскоре после того вернисажа он умер. Мне позвонил Андрей и предложил поехать куда-то на квартиру, где работы Гения продавались по дешевке, буквально по пятнадцать — двадцать рублей за штуку.

Но мне не захотелось туда ехать.

Разумеется, «сладким ежиком» я его не называла, и к таинственному письму он не мог иметь никакого отношения, даже если бы и дожил до наших дней.

Он так и проходил в гениях до самой смерти, становясь год от года чуднее и чуднее. О его проказах на дипломатических приемах и в самых аристократических домах ходили легенды, которые мне не хочется здесь повторять. Разумеется, никаких домов, автомобилей и яхт он не нажил, хотя всю жизнь имел мировую известность.

Почему так произошло? Мне приходит в голову только один ответ: он не хотел быть никем — ни возлюбленным, ни мужем, ни отцом, ни сыном, ни хозяином дома, ни богатым, ни влиятельным, — никем, только гением. Он не хотел иметь ничего — только бумагу, краски и бутылку портвейна. Всю свою жизнь он проскитался по чужим домам, расплачиваясь за трудное, практически мученическое гостеприимство хозяев своими работами.

Да, его работы стоят теперь дорого, но не столько, сколько мне обещал в ту ночь Андрюша Резвицкий. Талант сыграл злую шутку с нашим гением. Он написал слишком много хороших работ. Чересчур много. Они есть почти в каждом московском интеллигентном доме.

Ведь он создал столько работ, сколько было дней его жизни. Может быть, даже эту цифру нужно помножить на два, а то и на три. Его талант был нестерпим, как острая боль. Даже портвейн его не победил.

Шестнадцатый

(1957 г.)

С Академиком я познакомилась 4 сентября в Большом театре на генеральной репетиции «Аиды». Это был последний прогон в костюмах, с полным светом, как на премьере, — то, что называется «для пап и мам». Прогон был вечером, так как Большой еще не открыл сезон, и зал был до отказа полон самой настоящей премьерной публикой в изысканных вечерних туалетах.

Партию Аиды пела восходящая звезда из Ленинграда, вернее, из Кронштадта, — Галина Вишневская, покорившая столичную публику в прошлом сезоне своей прекрасной Чио-Чио-Сан.

Там был весь московский бомонд, среди которого настоящие папы и мамы выглядели сиротливо и слегка испуганно.

Меня привел туда Лекочка, который мог достать билеты на что угодно и куда угодно. Я сперва засомневалась, так как боялась встретить там Николая Николаевича, но потом подумала, что это будет лишним доказательством серьезности и непреклонности моего решения.

Когда я Николаю Николаевичу объявила, что твердо решила расстаться с ним, и сообщила, что была уже близка с другим, он долго молчал, потом спросил:

— Ты его любишь?

— Это не имеет значения, — ответила я, несколько смутившись от обычной точности его вопроса.