Анаис Нин - Дневник 1931-1934 гг. Рассказы Страница 8

Первое письмо Генри к ней — она показала его своей матери — было совершенно бредовым, и Джун подумалось, уж не наркоман ли Генри. Этот вопрос ошеломил его; ведь для Генри наркотиками служили образы, слова, краски. Ему пришло в голову, что Джун сама балуется наркотиками, коли представление о дикой игре воображения неизбежно связывается в ее мозгу с их употреблением.

И тогда он сам спросил, как могла ей прийти в голову такая мысль. Как всякий художник, он придерживался горделивого убеждения, что любой образ вытекает из внутренней художнической сущности и не нуждается в искусственных возбудителях.

Джун предпочла уклониться от ответа. «Она часто болтала о наркотиках, но ни разу не призналась, что хорошо с ними знакома». И Генри стал буквально одержим желанием проникнуть в эту тайну.

Я могу понять, как было легко ему в его плотски ощутимом, явленном мире и как после встречи с Джун он начал сомневаться во всем.

Их спаяли вместе его стремление добраться до подлинности, разоблачить иллюзорность и ее необходимость эту иллюзорность создавать. Это был сатанинский союз. Кто-то из них должен был восторжествовать, реалист или мифотворец. Серьезный писатель в Генри оборачивался детективом, ищущим, что скрыто под внешней видимостью, а Джун представляла свою таинственность как естественное цветение зрелой женственности.

Чем еще поддерживался его интерес всю эту тысячу и одну ночь? Чувствую, что он и меня уже втянул в свое расследование…

Я видела, как ее символическое сопротивление попыткам добраться до подноготной, рождало в Генри напряженное чувство ожидания, подобное тому, что происходит на стриптизе: женщина на сцене снимает одну за другой части одежды и исчезает за мгновенье до того, как предстоит остаться абсолютно обнаженной.

И в этот лабиринт он входит с записной книжкой! На месте Джун я бы закрылась еще плотней. Если он наберет и истолкует достаточно фактов, он же в конце концов доберется да истины. Вот что он записывал: черные чулки, битком набитая сумка, оторванные пуговицы, волосы в постоянном беспорядке, пряди то и дело падают на глаза, одевается второпях, все время в движении, без передышки. Никогда не рассказывает о школе, в которую ходила, о тех местах, где прошло детство. Две совершенно разные манеры поведения. Одна изысканная и любезная, другая (когда ей надоедает) резкая, как у девчонки с улицы. И то же самое с отношением к одежде. Временами на ней дырявые чулки, замызганные джинсы, вместо пуговиц булавки. В другой раз бросается покупать перчатки, духи. Но во всякий час ее глаза старательно подведены, как у женских профилей на египетских фресках.

«Как другим женщинам подавай кольца и броши, так ей нужны обманки».

Обманки. Иллюзия и ложь для Генри были синонимами. Искусство и иллюзии были ложью. Украшательством. Вот здесь я с ним не совпадала, здесь у нас было полное расхождение во взглядах. Но я молчала. Ведь он был человек страдающий. У него в боку торчала бандерилья, отравленная стрела, нечто такое, от чего он не мог избавиться. И иногда он кричал: «Да может быть, здесь ничего и нет! Может быть, вся тайна в том, что нет никакой тайны! Может быть, она пустышка и вовсе нет никакой Джун!»

«Но подождите, Генри, как может пустая женщина обладать такой витальной силой, как может пустая женщина заставлять человека страдать бессонницей, возбуждать такое любопытство? Как может пустышка заставить других женщин бежать прочь, как вы мне рассказывали, отрекаться в ее пользу?»

Он замечал, что я смеюсь над банальностью его вопросов. В какой-то момент он посмотрел на меня почти враждебно.

А я сказала: «Мне кажется, что вы задаете Сфинксу неправильные вопросы».

«А как бы спросили вы?»

«Я бы не стала копаться в секретах, в обманах, во всех этих тайнах, не стала бы собирать факты. Я бы сконцентрировалась на том, почему они так ей нужны. Какой страх заставляет ее?»

И тут-то я почувствовала, что Генри ничего не понял. Он великий коллекционер фактов, а их суть нередко ускользает он него.

Вот его записи к будущему роману:

«Джун притаскивает в мастерскую целую сокровищницу антикварных штучек, рисунков, статуэток вместе с гуманными россказнями о том, как они приобретены.

Совсем недавно я узнал, что она получила прекрасную вещицу от Цадкина, сказала мне, что обязательно ее купит, но, разумеется, этого никогда не произойдет. Она использует хлебный мякиш как салфетку, она может завалиться спать на не расстеленную постель, не сняв обуви. Как только у нее появляются хоть какие-то деньги, Джун покупает деликатесы, клубнику зимой, икру и ароматические соли для ванной».

Мировой финансовый кризис 1929 года сказался и на семье Анаис. Вместо роскошной квартиры в центре Парижа пришлось подыскивать жилище поскромнее. 17 августа 1930 года агент по недвижимости показывал чете Гилер (напомним, что Анаис Нин официально зовется миссис Хьюго Гилер) дом по улице Монбюссон, 2 в Лувесьенне. Лувесьенн — полудеревенский городок вблизи парижского предместья Сен-Клу в получасе езды поездом от вокзала Сен-Лазар. Дом и особенно сад за домом понравились Анаис, и договор о найме был тогда же подписан. В Лувесьенне Анаис прожила самый, пожалуй, интенсивный период своей жизни — с 1930 по 1936 год. Здесь она стала писателем. Но к писательству мы еще вернемся, а пока безмерно огорченная потерей роскошных, экзотически убранных апартаментов на бульваре Сюше Анаис начинает превращать скромный особнячок на улице Монбюссон в сказочный замок.

Альфред Перле, частый гость Лувесьенна в тридцатых годах, оставил нам живописную картину жилища Анаис в ту пору: «…панели теплого красного дерева по стенам, витражи в окнах, как в Гранаде, мавританские фонари, низкие диваны с шелковыми подушками, инкрустированные столики, мозаичные узоры в тон стеклам. Кофе по-турецки на чеканных подносиках, горьковато-сладкие испанские ликеры. В затемненном углу какие-то ароматические курения» (Альфред Перле. «Мой друг Генри Миллер»).

В комнате, отведенной под рабочий кабинет, Анаис повесила портреты своих близких людей: мужа, отца, влюбленного в нее кузена Эдуардо Санчеса. Но было в этом кабинете и изображение человека, которого она никогда не знала, даже не видела ни разу. Дэвид-Герберт Лоуренс (1885–1930) — английский поэт и романист, эссеист и драматург, исследователь культуры и создатель оригинального мироучения, ставшего весьма популярным в интеллигентских кругах Запада 1920-х годов. Его наиболее знаменитый роман «Любовник леди Чаттерлей», рассказывающий о любви молодой замужней аристократки к простому егерю, сразу же после своего выхода в 1928 году был запрещен в Англии и США как оскорбляющий общественную нравственность, тираж подлежал конфискации. Лоуренсу пришлось выступить со статьей в защиту своего произведения, в которой, в частности, он писал: «Я хочу, чтобы мужчины и женщины думали о сексе честно, ясно и до конца. Даже если мы не можем получать от секса полного удовлетворения, давайте, по крайней мере, думать о нем безбоязненно, не оставляя белых пятен. Все эти разговоры о юных девицах, целомудрии, чистом листе бумаги, на котором еще не написано ничего, — полная чушь. Невинная девушка, не имеющий сексуального опыта юноша пребывают в состоянии мучительного смятения. Они в плену у разъедающих душу эротических чувств и мыслей, которые лишь со временем становятся гармоничными. Годы честных размышлений о сексе, поражений и побед в конце концов приводят к желанному результату — истинной, прошедшей все испытания чистоте, когда половой акт и представление о нем претворяются в гармонию, не мешая один другому». Приведем еще одну цитату из эссе Лоуренса: «Пришло время сбалансировать сознание эротического опыта с самим опытом. Это значит, что мы должны быть почтительны к сексу, испытывать благоговейный восторг перед странным поведением плоти. Должны включить в литературный язык «непечатные» слова, поскольку они — неотъемлемая часть наших мыслей и обозначают определенные органы тела и его важнейшие функции. Ощущение непристойности рождается только в том случае, когда разум презирает тело и боится его, а тело ненавидит разум и сопротивляется ему». Это очень важная цитата. Здесь — зарождение целой литературной традиции, объяснение опыта таких писателей, как Генри Миллер, Даррел, Селин и сама Анаис. Но не будем углубляться в литературоведческие исследования. Наша цель — «Дневник» Анаис Нин.